Я удивленно уставилась на нее.
— Нет, не ты, — продолжала она, выгнув шею, чтобы посмотреть на меня. Потом она взглянула на маму: — Ты мне что-нибудь принесла?
В машине на обратном пути я спросила маму, что имела в виду бабушка, когда говорила о «хребте потверже».
Но мама мне не ответила.
Не сводя глаз со стула, опустевшего после ухода отца, я вспомнила, что сказала тогда бабушка, и подумала, об отце ли она говорила.
— Отец боится больниц? — спрашиваю я маму.
Она ведет себя так, как будто не слышит меня. Так, будто этот линолеум — самый замечательный линолеум, который она когда-либо видела. Я уже собираюсь повторить свой вопрос, но между нами садится та сестра, благодаря которой в самый напряженный момент отец остался цел и невредим.
— Мэгги, — говорит эта сестра, — я не видела тебя целую вечность. Как живешь?
«Даже не знаю, что и сказать. Вот, мы тут сидим, а врачи делают на нас ставки в тотализаторе». Я слышу, как мои зубы щелкают, когда я прикусываю себе язык, чтобы не дать этим словам выскочить изо рта, работающего в ускоренном режиме.
Но вообще-то сестра не за этим пришла.
Мама переносит свое внимание с линолеума на сестру. Она не двигается, как бы силясь узнать это нагловатое лицо под белой шапочкой.
— Прямо как в старые времена, да? — говорит сестра, похлопывая маму по колену. — С ней все будет в порядке. Все обошлось.
И, несмотря на то, что я пребываю в искривленном временном поле, я все же успеваю заметить нехороший блеск в голубых глазах этой сестры.
— Уичита, — говорит мне мама, все еще глядя в поблескивающие глаза медсестры. — Сходи позвони Дилену.
Глава 17
Дилен.
Время ускоряется, потом замедляется, оставляя у меня ощущение тошноты.
Как же я могла забыть о Дилене?
Я почти дохожу до таксофона, когда вспоминаю, что не знаю номера Дилена и даже его фамилии. Я поворачиваю назад. Сестра уже ушла, а мама плачет.
Я видела, как мама плачет — по любому более или менее подходящему поводу.
Обычно в этих случаях я старалась выйти из комнаты. Я не люблю, когда люди манипулируют другими.
— Ты меня не любишь, — сказала однажды мама, когда все мы сидели за ужином.
— Бога ради, Мэгги! — ответил отец. — Я ведь только попросил пюре.
Две слезы покатились по маминым щекам. Я прекратила жевать свою морковную палочку и следила, как эти две слезы соревнуются между собой, которая быстрее добежит до подбородка. Две мокрые скаковые лошади, галопом несущиеся к финишной черте.
Момент был напряженный. Слезы подбежали к самому краю маминого подбородка, соединились там, повисли и упали. Их место заняли другие. И все это в тишине. В мертвой тишине.
Отец шлепнул себе на тарелку ложку картофельного пюре. Одну полную ложку, вторую, третью… До тех пор, пока влажная кучка не стала свешиваться через край тарелки.
— Послушай, — сказал он, делая все возможное, чтобы его слова прозвучали, как шутка. — Я ведь ем твое пюре. Значит, я тебя люблю. Ну, все? Перестань плакать.
Но капли на маминых щеках все продолжали обгонять друг друга.
Отец бросил свою ложку:
— Ну что такое? Что я на этот раз сделал не так?
— Ты меня не любишь. Если бы ты любил меня, ты был бы счастлив.
— Я счастлив! — он буквально выплюнул эти слова.
Морковная палочка было горькой и сухой. Я не могла проглотить кусок, поэтому наклонилась и выплюнула его в салфетку.
— У нас ведь ребенок, — сказала мама. — Ты должен быть счастлив.
— Я счастлив, — сказал отец, глубоко вздыхая. — Ну когда же ты перестанешь реветь?
Но мамины слезы уже прекратили свой бег. Она победила.
Мама плачет. И я не знаю, что мне делать с этими слезами.
В этот раз они льются из-за реального горя.
Садясь, я не сразу решаюсь, но потом делаю попытку и обнимаю ее за плечи.
Она сбрасывает мою руку.
— Уходи.
Я убираю руку.
— Да уходи же!
Несмотря на это, я говорю, очень мягко:
— Мне нужен номер Дилена. Иначе я не смогу ему позвонить. Мне нужен номер его телефона. Или хотя бы его фамилия.
— Томас, — отвечает она, все еще не глядя на меня. — А его отца зовут Ричард… или Рик, или что-то в этом роде.
Я отправляюсь было обратно к телефону, но…
— Мам, — спрашиваю я, стоя перед ней, — он Дилен Томас? Ты уверена?
Она зло смотрит на меня красными глазами:
— Что ты имеешь в виду?
— Его отец — тот поэт?
Некоторое замешательство.
— Какой «тот»?
— Нет, ладно, ничего, — говорю я.
— Сегодня суббота. Дилен где-то убирает снег. Наверное, в восточной части города. Вы новый или старый клиент?
— Снег? — спрашиваю я.
— Его навалило с фут. Разве вы не видели?
— Я… сестра… Джины… его девушки, — говорю я. — У Джины… Она в больнице. — Я не уверена, что родители Дилена знают о Джине. И о ее беременности. Разговаривая, я про себя отмечаю, что трясогузка перехитрила койота[13]. Вопит ребенок. Женщина, с которой я беседую — по голосу она слишком молода, чтобы быть матерью Дилена, — что-то говорит ребенку. Потом мне: — Джина заболела?
— М-м-м, да.
— А ребенок? С ребенком все в порядке?
— А вы знаете о ребенке? — спрашиваю я.
— Конечно, я знаю о ребенке. Это же будет мой первый внук. Почему же я не должна о нем знать?
Значит, не такая уж она молодая.
И ничего общего с моей матерью.
— У Джины выкидыш, — говорю я, стараясь, чтобы голос звучал помягче, пусть даже слова довольно жесткие.
— Благодатная Мария, матерь Божия, — говорит мать Дилена. — Мы сейчас же приедем.
— Как так получилось, что у меня нет ни теть, ни дядь? — спросила я маму как-то вечером, помогая ей пересаживать рассаду петуний из плоских лотков в ящики на окнах, выходящих на улицу. Может быть, это произошло после одного из наших еженедельных визитов к бабушке… Кажется, это было весенним днем, как раз в тот период, когда мне было между девятью и двенадцатью (Джина тогда еще не родилась). В те самые неопределенные годы…
