– Хватит, ради бога, – огрызнулась я. – Можно же найти компромисс. Если забота о детях так для тебя важна, сам за ними и ухаживай. – Он не ответил. – Ага. Не горишь желанием, не так ли?
– Проблема не в том, что ты выйдешь на работу, – вовсе нет. Я думаю о детях.
– А как же я? – Слова Натана меня потрясли. Я рационально, со всех сторон обдумала вопрос выхода на работу, и меня уязвило его предположение, будто я забыла о детях.
– Почему тебе нужна работа? Тебе чего-то не хватает?
Мимо промелькнула ровная гладь Па-де-Кале.
– Тебе не кажется, что это очень странный вопрос? А ты можешь представить себя без твоей работы? Натан, я тоже становлюсь старше, дело не только в детях, и если я упущу момент, будет уже слишком поздно. Неужели это настолько эгоистично?
– Нет, – ответил он, по-прежнему замкнутый в себе. – Конечно, нет. Просто мне казалось, что мы счастливы.
– Конечно счастливы! – закричала я. – Это ничего не меняет.
Натан спросил меня, чем я хочу заниматься, и я призналась, что хотела бы стать редактором книжной рубрики в газете – если удастся добраться до таких вершин.
– Черт возьми, – рявкнул он, – это не работа. Нет, я не то хотел сказать… сам не знаю, что я хотел сказать.
Я тоже крикнула «черт возьми» и приказала ему остановить машину на следующей же стоянке. Я вышла. На скамейках, которые у французов повсюду, сидела семья, устроившая полуденный пикничок. Вокруг площадки вился ручей, обрамленный зеленым газоном. Я подошла к нему и встала на краю, глядя на воду. Кто-то бросил в ручей одноразовый детский подгузник, и белый пластик одиноко плыл по течению.
Натан подошел ко мне.
– Я не имел в виду, что это не работа. Это не так.
– Не надо смотреть на меня свысока.
– Я и не смотрю, – он пришел в искреннее недоумение, – но ты должна подумать о том, кто будет присматривать за детьми, и стоят ли того перемены.
Я оледенела от злобы.
– Я так зла на тебя… не помню, когда в последний раз так злилась. Можем ехать домой. Немедленно, – добавила я.
Натан пробежал руками по волосам и почесал затылок.
– Это просто неожиданно, вот и все. Я не люблю неожиданности.
– Не так уж это и неожиданно.
– Просто мне казалось, что у нас уже все устроилось, что все получается. – Руками он обрисовал коробочку. – Мы все так притерлись друг к другу.
Я отошла к тополям, которые взмывали в небо, и яростно крикнула ему:
– Я хочу что-то изменить в себе. Все меняются. Даже ты.
Натан откинул голову и закатился смехом. Семья французов прекратила есть, чтобы понаблюдать за скандалом у дороги.
– Ты выглядишь так смешно.
– Неужели? А как, по-твоему, выглядишь ты?
Он улыбнулся, и, как обычно, улыбка преобразила его лицо и сгладила напряжение.
– Так же глупо. – Муж подошел и взял меня за руку. – Только не меняйся слишком сильно, хорошо?
Все еще злая, я вырвала ладонь.
– Посмотрим.
Мы сели в машину и весь следующий час ехали почти молча. На подъезде к Парижу движение усилилось, и Натан был вынужден сосредоточиться. Лишь когда мы проехали поворот на Сенли, муж вернулся к разговору.
– Я, конечно, поспрашиваю в газете, – сказал он. – Так я хотя бы смогу за тобой присматривать.
И тут я поняла, в чем проблема. Натан волновался, что я распахну дверцу и выпорхну из клетки. Он боялся, что я расправлю крылья и унесусь прочь.
Но мне ничего подобного не хотелось.
В облегающем алом жакете с короткими рукавами, юбке и черных туфлях на остром каблуке Мазарин ждала меня у Северного вокзала, где пахло французским табаком и горячими круассанами. Настроение чуть-чуть поднялось. Снова оказаться в Париже…
– Выглядишь отвратительно, – вынесла свой вердикт Мазарин и чмокнула меня, она редко демонстрировала привязанность открыто. – И что это такое? – Она указала на мой льняной брючный костюм.
– Это очень милый костюм, но признаю, в нем жарковато. Я и забыла, как жарко может быть в Париже.
– Ужасный покрой, – бросила Мазарин. – Подчеркивает недостатки фигуры. – Как бы демократична ни была моя подруга, но поздний бездетный брак с бизнесменом утвердил Мазарин в роли шикарной парижанки, предпочитающей шелковые шарфы, сумочки с монограммами, узкие юбки и высокие каблуки.
Она усадила меня в такси и довезла до входа в «Мими», ресторан с полосатым золотисто-голубым навесом.
– Я сейчас не могу много есть, – призналась я.
– Я вижу, но здесь главное не есть, здесь главное быть. Наслаждайся, хороший ресторан – лучший психотерапевт.
Я рассмеялась. Умница Мазарин.
Я знала, что она не станет расспрашивать об интимных деталях ухода Натана. Ей достаточно общих представлений и изящных теорий, которые придавали подруге силу. Никаких «если», «но» и путаных воспоминаний, по крайней мере о Ксавье, ее покойном муже, который был на несколько лет старше нее.
– Итак… ты собираешься его убить? – Мазарин разложила салфетку на коленях.
Я сосредоточилась на цикории, его тонком, горьковатом вкусе.
– Нет. Куда больше ущерба я причиню, убив себя.
– Если ты серьезно, то, пожалуй, я не возьму тебя с собой по магазинам – зря потратишь деньги.
Я рассказала Мазарин о жене министра. Подруга вздохнула:
– А чего она ожидала? Что жизнь – сплошные удовольствия и ни капли боли?
– На ее долю выпало слишком много боли и ни капли удовольствия.
Мазарин задумалась.
– Как думаешь, есть хоть какой-то признак того, что Натан опомнится?
– Он уже давно уехал. Его нет с февраля – целую вечность. И поэтому наладить отношения будет намного сложнее, даже если он надумает. Ему хотелось перемен. Хотелось прикоснуться к фантазии, пока не поздно… Он больше не верил в меня. И, как ни странно, думаю, Хэл тоже приложил к этому руку.
– Та старая история? Вот это да.
– Впрочем… – Я вспомнила, как Натан вскочил на ноги, когда Минти его позвала; вспомнила ее мягкий, гладкий румянец. – Натан без ума от Минти.
Мазарин резко оборвала меня: – Молодые и симпатичные умеют быть злыми, и Минти сходит это с рук – пока.
Яркая обстановка ресторана потускнела.
– То же самое чувствуешь после смерти… тебе ли не знать. Только нет тела, которое нужно оплакивать.
Мазарин поправила серьгу, и меня поразил ее вид: на редкость смущенный.
– Надеюсь, ты устраивала ему бурные бесконечные сцены.
– Да нет. Хотя сейчас, конечно, жалею об этом.
