— Что вы думаете о современной критике?
— Кратко? Это что-то вроде воскресной школы: Токарчук — пять, Гретковская — за дверь, Стасюк, не шали… Герке…
В этот момент входит Наташа Герке. Телепатия? Усаживаю ее рядом с собой. Она такая тонкая и чувствительная, почти прозрачная. Того и гляди растает в толпе.
— Останься, — прошу я, — уже конец.
Она приехала в Гданьск несколько часов назад и здесь, в ресторане, договорилась с кем-то встретиться. Разумеется, в суматохе Наташа исчезает. Оставляет мне записку со своим электронным адресом. Золушкина туфелька. Я не пользуюсь Интернетом, зато у меня есть сотовый. Сказочная нестыковка.
16 декабря
Восемь часов в поезде «Гданьск — Лодзь». Экскурсия в прошлое. Или мороз и заиндевевшие сиденья, или пышущие жаром батареи. В районе Александрова по коридору проходят молодые парни.
— Гляди-ка, прямо электрическая лампочка, — веселятся они, увидев мой живот. Я отвыкла от хамства. Матка Боска — Царица Польши, все прочие — брюхатые девки.
В Кутно подсаживается элегантный пожилой господин. Приносит из буфета пиво, угощает меня соком. Вынимает из бумажника семейную фотографию: портрет овчарки.
— Обожаю зверей. Жена, дети… знаете, они и сами справятся, а звери так беспомощны. Я жертвую на приюты больше тысячи… бедным нужны деньги, я понимаю… но кто-то должен помогать и животным.
Рассказывает о своей жизни: его покусали двуногие животные.
Заснеженная Лодзь. «Отчь» — вот во что превратили ее имя вокзальные мегафоны и радио. Еще несколько лет — и поезда станут ходить до «Очи». Может, пора вернуть старую орфографию, а профессорам-пуританам — перестать отстаивать орфографические недоразумения?
17 декабря
Блочные одиннадцатиэтажки. Соседка сверху, с девятого этажа, разводит в ванной кур. Искусственные цветочки на балконе она поливает естественным удобрением.
В ванной висит на веревке стихарь племянника-служки. Белый костюмчик так и не повзрослевшего ксендза. Маленький льняной панцирь не то насекомого, не то ангела. Тут же сушатся мои элегантные трусики. Рядом со снежно-белым стихарем каждый зубчик их кружев выглядит вычурной перверсией.
Племянник уперся, что будет служить «заутр-р-р-реню» (логопедам не удалось окончательно расквасить его французское «р-р-р» в славянскую клецку). Семья против набожности, которая заставляет всех домочадцев вскакивать в полшестого утра. Упрашиваем, соблазняем. Но непорочная маленькая душа непреклонна:
— Я тихонечко оденусь в коридоре, у мусоропровода. — Он прячет в сумку одежду, аккуратно складывает стихарь.
Отбираем у мальчика будильники. До полуночи изводим игрушками, телевизором. Наконец малыш засыпает. По телевизору передача «Святой отец Пио». Взволнованно взираем на стигматы. Слушаем рассказ о набожности святого дитяти.
— Ладно, давайте его все-таки отпустим на эту заутреню. — Первой сдается сестра.
— Вдруг он святой, а мы его мучаем? — поддерживает ее папа.
В полшестого будим племянника. Он сквозь сон удивленно благодарит. Вместе идем в костел. Я спрашиваю, зачем ему так рано вставать. В школу-то он обычно просыпает.
— Я люблю прислуживать во время мессы, — честно отвечает мальчик.
У алтаря, в своей пурпурной пелеринке, он двигается с грацией кардинала. Служит Богу, но прежде всего Богу Отцу, покинувшему его дом после развода.
18 декабря
Беата встречает меня на Центральном вокзале. Покупаю газеты с объявлениями. Недвижимость. Десятки и десятки вариантов. Я не знаю, где находится Брвинов, что значит «тридцать сотен за метр» — много это, мало? Пока что надо просто в этом всем сориентироваться, а в январе мы приедем вместе с Петром — искать квартиру. Если не найдем, в конце концов, можно и снять, но это означает временно, да еще любопытные хозяйские глаза…
Беата проектирует на компьютере Таро для журнала «Элль». Не копия марсельских, но тоже вполне симпатичные. Аскетичная графика, с художественной точки зрения — превосходно.
Мы подружились, кажется, в Париже, на почве помешательства на Таро. Общаемся с помощью непонятного для «непосвященных» сленга. Тасуем знакомых согласно картам. Беата — консерватор: она хранит верность существительным — Большим Арканам. Не доверяет болтливым глагольным Малым Арканам.
— Ты могла представить себе десять лет тому назад, во Франции, что я буду рисовать Таро для «Элль»?
— Все к тому шло, — смеюсь я. — Твоя краковская живопись, наша встреча на Плантах[85], потом Париж, возвращение в Польшу.
— Ну разве что так… — Беата что-то мастерит на компьютере, целиком занимающем три столешницы. — Будет нам на память. Петр — эремит[86], подпишем так сапог на девятой карте. Ты… ну, это понятно, согласна? — она показывает слово «Мануэла» на моей карте. — А Поля… длинноволосая блондинка из «Мира», самая лучшая карта, подарок от крестной.
— Когда это напечатают?
— Примерно к Полиному дню рождения. Мои первые Таро, — хвастается Беата.
— Мой первый ребенок.
19 декабря
Из издательства звоню во «Фламмарион» — надо узнать насчет авторских прав, не будут ли они возражать. «Му zdes' emigranty…» и «Парижские Таро» хотят купить русские, финны летом собираются издавать «Кабаре». Я не помню условий договора с французами. Документ испарился во время очередного переезда. Во «Фламмарионе» новый агент. Знает, помнит, pas de probleme[87]. Сокрушается: мол, обложка французского издания «Таро» получилась очень неудачной.
— Надо было сделать более в стиле «Sex and the City»[88]. Художник совершенно не подумал, — сетует он.
Салонная беседа о кино, литературе. Я и забыла, что в бизнесе есть место для разговоров об искусстве.
Подписываю договор на «Польку». Продаю книжку и ребенка — еще не дописанную рукопись, еще не рожденного младенца. Что подумает обо мне дочка, когда вырастет и прочтет эти внутриутробные воспоминания? Торгуюсь по поводу процентов. Позеленевшие сребреники в пересчете на доллары. Издательница на удивление уступчива. Выйдя на улицу, проверяю, какой процент полагался мне за последнюю книгу, — оказывается, точно такой же, а я думала, что затребовала огромную сумму. Беременность? Последовательный кретинизм невнимания к договорам и контрактам?
— Знаете, кто должен быть покровителем издателей?
