Мне их жаль. Уж очень они любят Арарат! Он у них изображен на всем — на коньяке, на конфетах, папиросах. Всюду, где получается хоть какое-нибудь удовольствие. У русских таких ориентиров почти нет. Если только взять Волгу? «…Течет река Волга, а мне семнадцать, тридцать, сто лет…» У меня есть один сотрудник. Он волжанин. Любит вспоминать Волгу:
— Доплыву, — говорит, — до середины, там вода почище, напьюсь от пуза, и чешу обратно!
— А широка там у вас Волга?
— Не очень. Километра три, а при полноводье — все четыре. Но сейчас из-за плотин мелеть стала, еле-еле на два километра потянет, переплывешь и не устанешь. — Скромный русский человек. Саженками плавает.
Но вернемся к армянам. После кладбища ездили в эчмиадзинский храм — там красота, лепота и служба — почти как в Елоховской. Поют до того красиво, что слезы наворачиваются. Особенно после коньяка. В те времена партийные работники не совались в первые ряды, да еще со свечками в руках. Поэтому Гамлет со всей своей родней стоял где-то сзади, но тоже подпевал — грустно и торжественно. Голос у него был замечательный, глубокий, низкий, из души поднимался.
Он был добрым человеком. В разгар нашего веселья он вдруг вспомнил о какой-то своей дальней тридцатилетней родственнице, которая никак не может выйти замуж по причине перекоса лица. Неврит лицевого нерва, предположил я, и мы всей честной компанией отправились консультировать эту несчастливую особу. Тут нас ждал сюрприз — она работала лаборантом на коньячном заводе «Арарат». Было решение консультировать ее незамедлительно, чтобы вылечить как можно скорее.
В подвалах завода было замечательно. Прохладно, сумрачно, загадочно. Огромные бочки завораживали взгляд. Оказывается, в этих циклопических сосудах созревал не только коньяк, но и душистые армянские портвейны — «Аревик», «Аревшат»… Обязательно с буквами «Ар…», двадцати градусов крепости и темно-янтарный прозрачный цвет. Моя будущая пациентка работала как раз в этом портвейновом раю. Но сейчас она на полчаса отлучилась, и все умоляли нас задержаться до ее прихода. Естественно, для более приятного ожидания нам предложили произвести дегустацию местной продукции.
Это было замечательно. На широкий дубовый стол постелили белые кружевные салфеточки, поставили каждому пять или шесть бокалов разной формы — с плоской попкой, с конусной попкой, с широкими бортами, узкими. Неизвестно с какими. Наливали на один-два пальца. Учили нюхать, катать за щекой, задумчиво оценивать послевкусие. Ничем не закусывать. К приходу пациентки (ее звали, кстати, Лаурой) мы были абсолютно готовы. К труду и обороне.
Лаура смущенно улыбалась, от чего лицо перекашивалось так, что угол рта уезжал почти до уха, а глаз округлялся, как у совы или зайца. Это по-латыни так называется: «лягофтальм» — заячий глаз. Ужасная гримаса. Я тщательно вымыл руки (водой, не портвейном — я за этим четко следил) и принялся за осмотр.
У меня в то время было много таких больных. Это вирусное заболевание — воспаление лицевого нерва. Вспотел, простыл, ветерок просквозил и… привет. Физиономия перекошена. На лице вообще сложная ситуация с этими мимическими мышцами. Они почти все парные и симметричные, но каждая тянет в свою сторону. С одинаковым усилием. Стоит хоть одной из них ослабеть, как ее напарница с другой стороны тут же утягивает лицо в свою сторону. Иногда тянет с такой силой, что аж нос поворачивается в этом направлении. Представляете, добротный армянский нос (впрочем, еврейский не меньше, да и у русских бывают такие паяльники, что о-го-го) загибается куда-то вбок, как сломанный руль на шлюпке. Эта тяга в одну сторону тем больше, чем эмоциональней человек. Засмеялся, закричал, разгневался — морду перетягивает вбок, аж страшно. Прямо как киношный ужастик.
Постепенно больная мышца восстанавливается, набирает силу, но она все равно находится под гнетом здоровой нахалки-напарницы. А та до того привыкла тянуть одеяло на себя, что не дает выздоравливающей соседке даже пикнуть. Забивает. Поэтому я придумал для Лауры такой прием: крепко прижать своими пальцами эту настырную здоровячку и дать сразу команду на движение больной ее сопернице — оскалить рот, улыбнуться, поморщить нос. Так она и поступила. И вдруг, к удивлению болельщиков и самой Лауры, эта бедная затрюханная мышца после нескольких лет молчания дрогнула и сократилась. Полный восторг! Один московский профессор, человек солидный и эмоциональный (женат на молодой милой армянке, то есть почти родственник всех армян), пришел в крайнее возбуждение (после, конечно, тщательной дегустации) и хлопнул меня по плечу с такой силой, что я чуть не упал на Лауру. Удержался благодаря мускулам ног. Ее.
Лаура получила от меня приглашение в московскую клинику, Гамлет взялся оплатить дорогу и проживание, и, получив несколько бутылок потрясающего вина, мы с трудом выбрались на солнышко. После чего профессор мотал от восторга головой, еще несколько раз стукнул меня по плечу, то по правому, то по левому, и я шатался, как ванька-встанька. Пришлось его отправить на дневной сон. Меня тоже.
Лаура два или три раза приезжала в Москву, занималась специальной лечебной гимнастикой, научилась фиксировать пластырем мышцу-нахалку и добилась успеха. Лицо почти выровнялось. Вышла довольно удачно замуж. Родила ребенка. Ее фотография-рисунок попала в мою монографию как пример правильной фиксации перетянутой мышцы. Так что Гамлет сделал доброе дело.
Гамлет тоже часто приезжал в Москву. В ослепительно модном черном костюме и такой же ослепительно белой сорочке. С дорогими запонками, часами и в галстуке, на котором красовался Арарат. Лакированные туфли и свежевымытые черные кудри дополняли ансамбль. Он приезжал по партийно-хозяйственным делам, ходил на какие-то совещания и пленумы, а оттуда, конечно, по ресторанам — угощал и партийную, и хозяйственную элиту. Им нравились его приезды. Мне он частенько звонил, приходил в гости, мы душевно разговаривали о том о сем. Моя жена и дети всегда радовались его приходу, он вносил в дом какое-то праздничное приподнятое настроение. Всем казалось, что сейчас случится нечто прекрасное.
И вдруг… перестал приходить. Не обиделся, как он клялся, а просто у него не стало свободного времени. На самом же деле случилось вот что.
В 197… каком-то году начались показательные «порки» крупных хозяйственников. «Расхитителей социалистической собственности — к ответу!». Главный расхититель — государство — решило слегка придушить кустарей-одиночек.
Елисеевский магазин, «Мосмебель», «Океан» были назначены козлами отпущения. Народ читал газеты, ахал от перечисления богатств разных дельцов, но шибко не возмущался. Понимал, что партийные бонзы нахапали гораздо больше. И брильянты у жены рыбника, гастрономщика, мебельщика ничуть не отличаются от таковых, висящих на тумбообразных супругах партийной верхушки. Одна шайка-лейка. Вор у вора дубинку украл.
Но надо было на кого-то «перевести стрелку». Перевели. Посадили. Но нескольких взяли и расстреляли. Этого уж никто не ожидал. Никого они не убили, военную тайну не разглашали, Кремль не взрывали. Жили мирно, но безбедно. Обеспечивали вкусными пайками и финскими гарнитурами тех же бонз. Ветеранов войны снабжали пайками-заказами. Хреновые были заказики — сайра там, кусок колбасы, пачка цикория, конфеты «Белочка», но все-таки есть чем гордиться. У других такие же продукты, но их надо доставать, в очередь вытягиваться, а тут бахнешь на прилавок спецприглашение, аж ордена-медали звякнут, и тебе равнодушная зажравшаяся морда молча, обязательно молча, выкинет пакет, полный привилегий. Такая была жизнь. Многие помнят. Но этих помнящих все меньше и меньше.
