До девяти я слонялся по улицам, а потом отправился к Фогельнесту.
27
Я постучал в дверь квартиры Фогельнеста. Никто не отозвался. Я понял, что здесь никого нет, и ушел. Я купил хлеба и отправился на вокзал перекусить. Там я уже в третий раз заметил некого бледного человека в очках: он, весь в заплатах, заросший, с давно немытой головой, с мутным, апатичным, сломленным выражением усталого, тонкого лица, брал себе кипяток, как и я. Я попробовал с ним заговорить. Он не ответил, пропустил мои слова мимо ушей и отвернулся, подставляя бутылку для воды под кран. Его тонкая, длинная, благородная рука с красивыми длинными пальцами дрожала, а голову он прикрывал воротником пальто так, словно просил, чтобы его не трогали, оставили в покое.
— Можно ли с вами познакомиться? — спросил я.
Его бледное, благородное лицо притягивало меня.
Он посмотрел на меня сквозь очки, надолго задержал на мне взгляд и снова отвернулся. Потом дернулся куда-то в сторону, отбросив ногой бутылку, которая стояла под краном с горячей водой. Бутылка упала в водосточный желоб и разбилась. Он так и остался стоять в отчаянии, беспомощно, оцепенело глядя на осколки стекла.
— Может быть, возьмете мою бутылку? — обратился я к нему.
Он еще раз на меня посмотрел сквозь очки, серьезно и испытующе, и затем сказал так тихо, что едва можно было расслышать:
— Сперва вы поешьте.
— Нет, я еще не хочу есть. Берите бутылку с водой.
— Я возьму ее позже, после того, как вы поедите.
Я быстро, торопливо съел свой хлеб и выпил воду. После этого я предложил ему бутылку. Он поел, и мы молча вышли в город.
— Вы местный? — спросил я.
— Да! — тихо ответил он.
— И чем занимаетесь?
— Ничем. Разве непонятно?
— А где вы живете?
— В муниципальном приюте для нищих, — с горькой усмешкой ответил он. Увидев мое удивление, он добавил: — Вы не бойтесь, я не нищий, хоть и живу в приюте для нищих. А вы кто?
— Недавно вернулся из армии…
— А вы где живете? — спросил он меня.
По его тону было понятно, что он не спрашивал, где именно я живу; он спрашивал, живу ли я хоть где-нибудь.
— Нигде.
Больше он ничего не спросил. Он понимал, что «жить нигде» — значит, жить на улице.
— А как попасть в приют для нищих?
— Пойдите в магистрат, в социальную службу, комната двенадцать, и ведите себя как человек, которому надо провести в приюте для нищих всего несколько ночей, потому что его выселили из квартиры… Вам даже этого говорить не нужно… Вы ведь только что вернулись из армии. Вы покажете свои бумаги, и вас с величайшим почетом пошлют с запиской в приют для нищих. Приносите записку на пару ночей, а там разрешение продлевается. Да, вы получите место для ночлега… Нищему трудно получить место в приюте для нищих, а добропорядочному человеку не так уж трудно…
Он рассмеялся, при смехе яснее проступили его обтянутые кожей скулы, бледное лицо сморщилось.
— А есть там люди вроде вас?
— Да, целое общество! Коммуна приюта для нищих! Вы там не заскучаете, милостивый государь! Там весело! — рассмеялся он, скривив бледное, прозрачное лицо, которое сейчас посинело от мороза.
Мы шли быстрым шагом. Он молчал. Ветер задирал полы его потрепанной одежды.
— До магистрата недалеко, — сказал он мне, помолчав несколько минут. — Идите. Сегодня ночью мы уже увидим вас в приюте для нищих.
Он пошел от меня прочь.
Я вошел в здание магистрата и спросил швейцара, где находится комната номер двенадцать — социальная служба.
— На втором этаже, — ответил швейцар.
Я поднялся на второй этаж и прошел в комнату номер двенадцать.
Толстый мужчина сидел над стопкой бумаг и что-то помечал в них карандашом. Он не посмотрел на меня, как будто не услышал, как я открываю дверь. Четверть часа я простоял в комнате, прежде чем он поднял голову и увидел меня.
— Что вам надо?
— Я демобилизованный солдат.
— Мы ничего не можем для вас сделать! — коротко и резко сказал этот человек, снова засунув голову в бумаги.
— Я ночую на улице.
Он молчал.
— Я бы хотел, чтобы мне разрешили переночевать в приюте для нищих.
Он посмотрел на меня.
— Документы!
Я подал ему бумагу о моей демобилизации.
— Вы где-нибудь работаете?
— Нет!
— Тогда на что вы живете?
На последний вопрос я не ответил.
Больше он ничего не спросил. Он написал записку и дал ее мне.
— Право на ночлег в течение пяти суток, — сказал он и снова погрузился в бумаги.
Я покинул здание магистрата с документом в руках.
Я устал и был измотан после ночного странствия по улицам, я хотел спать, глаза слипались. Сквозь полузакрытые веки я видел, как падает ослепительный снег. Я пошел в кинотеатр «Венус». Кинозал был открыт. Киномеханик пробовал новый фильм. Он как раз входил в фойе и собирался запереть дверь. Киномеханик впустил меня, не глядя, а потом запер дверь. Я оказался за кулисами и лег там на голый пол, укрывшись шинелью. Я ужасно устал, я был измучен — и сразу уснул. Проснулся я далеко за полдень. Дело уже шло к вечеру. Я выбрался в фойе и попытался открыть дверь. Она была заперта. В кино никого не было.
«Придется ждать два часа, до тех пор, пока не откроют зал», — подумал я и начал расхаживать туда-сюда, чтобы согреться. Холод, шедший от голого пола, проник в меня, я дрожал.
Из фойе я снова прошел за кулисы. Увидев отверстие наверху, я подумал, что через него можно выбраться наружу, и придвинул к нему стоявшую рядом лестницу, потом вскарабкался к маленькому окошку и вылез. Я оказался во дворе. Со двора я вышел на улицу. Еще часа полтора я слонялся по городу. Вечером я подошел к полицейскому и спросил у него адрес приюта для нищих.
— Рокочинская улица, шестьдесят один! — ответил он мне.
Я не знал, где находится Рокочинская улица, и спросил его. Он объяснил мне, куда надо идти.
Рокочинская улица находилась на окраине. Мне пришлось идти полчаса, прежде чем я подошел к приюту. Это было старое двухэтажное здание, окруженное деревянным забором. Я позвонил, вышел сторож, поляк в белом овчинном тулупе. Я протянул ему записку. Он прочитал ее и провел меня внутрь.
— Согласно правилам, сначала вы должны помыться, потом получите спальное место.
И он повел меня в маленький кирпичный домик во дворе. Когда я помылся, он отвел меня на первый этаж, в первую большую комнату, где на дверях было написано: «Первое отделение». Там были два ряда кроватей, по пять в каждом, и деревянный, покрашенный в темно-желтый цвет длинный стол. На кроватях лежали два старика. Оба были наголо выбриты. На продолговатом, полубезумном лице одного из них при нашем появлении — моем и сторожа — появилось жалкое, убогое выражение, он уставился на нас серыми, острыми, косыми глазками и придурковато закричал душераздирающим голосом:
