— Он всю ночь ухаживал за тобой.
— Кто его об этом просил. За мной не нужно ухаживать.
— Нужно, и в любом случае кто-то должен оставаться здесь. Таково больничное правило.
— Почему ты сам не остался? Где ты был?
— Я был в гостинице, пытался поспать. Сьеф подменил меня, чтобы я мог отдохнуть.
— Отдохнуть от чего? Ты устраиваешь целый гребаный спектакль на пустом месте. Я всего лишь попросила сигарет, а этот чертов ублюдок не пожелал мне их купить.
— Это кардиологическое отделение, здесь не разрешается курить.
— Да пошли они все, я буду делать то, что мне нравится, и плевать я на них хотела. Иди и купи мне сигарет.
Он смотрит на нее в ошеломлении.
Но прежде чем разговор успевает продолжиться, у нее случается новый приступ диареи.
— Помоги мне, — приказывает она, — мне нужно судно. — И снова сидение враскорячку и разлетающиеся зловонные брызги. — Как же это ужасно, — бормочет она. — Ужасно, ужасно, ужасно.
— Мне от этого тоже мало радости, — говорю я.
Опорожняя и моя судно, я ощущаю тревожное предчувствие, что она может еще что-нибудь отчебучить. В панике я проливаю экскременты себе на руки, приходится мыться, из-за чего я задерживаюсь. Интуиция меня не обманывает. Когда я возвращаюсь в палату, Анна уже вылезла из постели и куда-то направляется. К счастью, она еще не твердо держится на ногах, иначе ушла бы далеко.
— Куда ты?
— За сигаретами.
— Я же сказал, здесь курить запрещено, и в любом случае у тебя нет денег.
— Отвези меня в гостиницу. Со мной уже все в порядке, я требую, чтобы меня выпустили отсюда немедленно. По конституции никто не имеет права держать меня здесь против моей воли.
— Конституция тебе не поможет, здесь Индия. И чем больше хлопот ты будешь доставлять, тем дольше будешь здесь оставаться. Поэтому ложись в постель.
Она неожиданно повинуется, но, удобно устроившись в кровати, самодовольно заявляет:
— Я шла вовсе не за сигаретами, я собиралась выброситься в окно.
Все окна забраны решетками, и отделение находится всего лишь на втором этаже, тем не менее его охватывает чувство яростного отчаяния. Он с трудом контролирует свой голос, когда говорит:
— Мы сделали все, чтобы сохранить тебе жизнь.
— А кто вас об этом просил. Дайте мне спокойно умереть. Уйдите. Я разрешаю вам просто уйти.
— Я делаю это не для тебя. Я делаю это для других, для тех, кто тебя любит. И для себя, чтобы я мог сам себе без стыда смотреть в глаза.
— Ха. — Она смотрит на него лишенным сомнений презрительным расчетливым взглядом. — Знаешь, ты совершаешь ошибку за ошибкой. Взял на себя ответственность, привезя меня сюда, и посмотри, что из этого вышло.
Она не так уж больна, чтобы не понимать, как нанести мне удар в самое больное место, высказав правду, которая отныне будет бередить мою рану всегда. Мой голос звучит сдавленно:
— А ты, полагаю, ни за что ответственности не несешь. Тебе было на всех наплевать, ты просто сделала то, чего хотелось тебе.
— Не смогла, ты помешал.
— И буду продолжать мешать. Ты вернешься в Южную Африку живая, только после этого твои дела перестанут быть моей проблемой.
— Ты не обо мне заботишься, тебе важно лишь, что скажут другие.
В данный момент это правда.
— Сейчас я тебя ненавижу.
— Ну и что, я тоже тебя ненавижу.
Эти жестокие слова вырвались у меня откуда-то из глубины, из той разрушительной стихии, которую Анна разбудила во мне. Требуется большое усилие воли, чтобы понять, хотя бы теоретически, насколько она больна. Лишь годы спустя я до конца осознал, что ее мания, усугубленная температурой, достигла в тот момент кульминации, не поддаваясь никакому лечению. Но даже после этого мне было трудно простить ее. Потому что с очень давних пор, даже в самые здравые моменты своей жизни, она упорно шла к своему извращенному финальному экстазу. Все мы, остальные, являлись лишь статистами в драме, героиней которой была одна она.
Каждое обидное слово, в том числе и мое, словно острый нож до сих пор вонзается в мою память как нечто позорное для нас обоих. Однако ее никакие слова не трогают. В тот же день, когда Сьеф с Полой и Кэролайн приезжают помочь мне, мы, чтобы сбить Анне жар, покупаем лед в нижнем кафе и обкладываем им ее всю. Она протестующе вопит, но одновременно улыбается.
— О, на меня работает целая команда!
В этот момент она снова становится похожа на мою притворно-скромную кокетливую подругу, от ужасной утренней метаморфозы в ней не осталось и следа. Она ничего не помнит, ничего из того, что было сказано и сделано, даже ею самой. Она парит над болью, горем и чувством вины, причиненными ею, с высоты взирая на наши метания и старания. В следующее мгновение в ее обращении с нами уже отчетливо ощущается оттенок презрения, она посмеивается над нашей озабоченностью. Она далека от нас, потому что больше не боится смерти, в этом заключена и ее слабость, и ее величайшая сила.
Все это только усугубляет положение. С каждым днем она становится все сильнее и хитрее, все изобретательнее в своем саморазрушении, а ее требования — все более настоятельными. Однажды утром она объявляет, что ей нужен ее пояс с деньгами, и, когда я заверяю ее, что тщательно берегу его, она обвиняет меня в том, что я краду из него деньги. В другой раз ей понадобились туфли.
— Посмотри на меня, я вынуждена сидеть здесь босая, ты так жесток ко мне!
Эти жалобы его вовсе не трогают, в обуви и с деньгами она сумеет сбежать, и он знает, что последует. Но когда он отказывает ей в просьбе, она превращается в истеричного ребенка.
— Мои деньги, верни мне мои деньги, сейчас же принеси мне мои туфли.
Он лишь качает головой. Нет. И испытывает извращенное удовольствие от обладания властью, заключенной в этом слове, от возможности удержать ее от смерти.
Но в то же время он отдает себе отчет в том, что время работает на нее и что она еще может переиграть его. Через несколько дней Сьеф и Пола уедут домой, останутся только он и Кэролайн. Он не уверен, что вдвоем им удастся нести беспрерывное дежурство, а оно необходимо, ведь Анне нельзя доверять ни на минуту. Стоит повернуться к ней спиной, как она тут же выскакивает из постели и мчится к двери. Он просил дежурных медсестер не спускать с нее глаз, но они слишком заняты, рассеянны и незаинтересованны, какое им дело до этой иностранной грубиянки и ее чрезмерно озабоченных опекунов.
Самое худшее то, что по мере улучшения физического состояния ее переводят во все более общие отделения больницы. Там меньше персонала и больше больных. Три или четыре дня спустя ее помещают в палату, где на каждой кровати лежит по два человека, а некоторые больные вообще на полу. Она начинает рыдать и бесноваться. Это невозможно, я здесь не останусь, я требую, чтобы меня забрали отсюда.
