Ознакомительная версия. Доступно 9 страниц из 44
Под заворачиванием селедки я понимаю утилизацию моего изделия для нужд узкоспециализированных паразитов. И первыми в этой экологической цепочке, в соответствии с законами природы, проявят себя, конечно, зоологические зоилы (Zoili zoologica). Я, разумеется, графоман, и, может быть, поделом мне. Однако я вижу, что для зоила нет разницы в самом качестве художественной продукции. Ведь недаром родоначальник зоилов свой живот положил на то, чтобы принизить Гомера.
Зоил как зоологический тип живет исключительно энергией скандала — и другого источника жизнеобеспечения у него нет. Кроме того, зоил, как и всякий паразит, не имеет иной возможности как-либо проявить себя в этом мире, помимо (вне) объекта своего узкого (или широкого) паразитирования. Названия гельминтов говорят сами за себя: бычий цепень, кошачий цепень и т. п. Боясь утратить свой узенький энергетический канал, зоилы присасываются к нему всеми своими частями, поэтому, чтобы удержаться на плаву, в ход у них идет самое разнузданное словесное бесстыдство, заменяющее им не только ум, честь и совесть, но, главным образом, художественный талант. Приемы их незатейливы, как собственная организация и, в силу этого, утомительно предсказуемы. Названия их статей легко вычисляются по анализируемым текстам. Скажем, если некий роман назывался бы «Ланч», зоил назвал бы статью «Несъедобный ланч» (его, кстати, «по-человечески можно понять»), — а если бы сам роман назывался «Несъедобный ланч», статейка именовалась бы «Меню в отсутствие любви и смерти».
Разумеется, очень в ходу жонглирование нагло искалеченными цитатами; в других наиболее бойких (еще наименее порядочных) случаях используется безотказный прием неполных цитат, насильственно кастрированных по неувядающим школьным образцам, вроде «она любила на балконе» — или «и он к устам моим приник, и вырвал».
А уж затем подается дежурное блюдо. Для привлечения вкусов «самой широкой публики» ланч критика обязан содержать как минимум два гастрономических компонента, каждый из которых, в соответствии с классическим рецептом, должен быть слегка «spicy» (пикантненьким). Первым гастрономическим компонентом является отъявленное психическое нездоровье персонажей (особенно вопиющее по контрасту с образцовым и несокрушимым психическим здоровьем критика). Зоил, обладающий размыто-гуманитарным образованием, возбужденно лезет во всякие медицинские книжки. Там он находит ужасно интересные слова-диагнозы, которые незамедлительно и применяет к персонажам, если автор еще жив, — или же к самому автору, если он благополучно умер, то есть дал критику волюшку отбросить ложный стыд и упразднить наконец лицемерно сохраняемую дистанцию между автором и повествователем. Тогда, по отношению к этому самому «повествователю», в ход идут такие (лакомые для людоедки Эллочки) слова-диагнозы как «деперсонализация», «ажитированная депрессия», «психастения с ведущим астеническим симптомом», «бред значения и отношения», «бред величия», ну и, конечно, «мизантропия». (Эта «мизантропия» автора, по замыслу зоила, должна красиво оттенять его собственную «филантропию».)
Здесь я, конечно, даже сгладил углы. Во-первых, с какого такого перепуга золил (убежденный, что печень растет в человеке слева) будет ждать кончины автора, чтобы наляпать ему «умных» (повышающих его, зоила, самооценку) медицинских диагнозов? Конечно, кончины автора он ждать не будет, негуманно проявляя себя к оставшимся оттого без работы специалистам по скорбям души человеческой. Во-вторых, зоил (особенно в его столичном подвиде) отбивает горький хлеб у специалистов по скорбям — только уже не в облачении асклепиев, а в поповских рясах. «У автора нет Христа!..», «Куда девался Христос?!!», «Без креста — тра-та-та!» Похоже, их, из-за падучей, выперли из Епархиального Вестника, но навык глоссалалии остался.
Беспомощность вышеперечисленной «системы оценок» состоит вовсе не в том, что сейчас, на горе зоилам, автор пошел всё больше ушлый, то есть такой, который не токмо всё про все диагнозы наперед знает (что ему хоть впору перейти на критическое самообслуживание), — но он вообще, похоже, понаисследовал в анатомическом театре столько человечьих футляров, сколько зоил у себя на семейной кухне не съел тефтелек. Имбецильность указанной «системы оценок» заключается, главным образом, в том, что, сколь много ни произноси «деперсонализация» или «мизантропия», в голове зоила яснее не станет. Слова, слова, слова.
Другим обязательным гастрономическим ингредиентом критического ланча являются нюансы сексуального поведения повествователя (при жизни автора) и самого автора (после жизни автора). На фоне непреложного сексуального благополучия критика, сексуальное неблагополучие повествователя выглядит особенно жалким и ничтожным. Оно вопиет и взывает. По правде сказать (и насколько я как любитель могу судить по доступным мне газетам-журналам), к такому приемчику, крайне далекому от профессиональной сферы, прибегают, к их чести, не все литературные аналитики, а лишь те, кои обладают следующими свойствами: это рано облысевшие, подслеповатые и брюхастые кабинетные евнухи, живущие одни или с мамой, крайне грозные средь ученых мужей (и беспомощные средь мужей обычных), а также являющиеся постоянной мишенью для тайных насмешек и анекдотов среди своих же коллег, где исключением бывает разве что ленивый. По странному совпадению объектами псевдофрейдистских изысканий таких зоилов являются люди не просто щедро одаренные, но, как правило, молодые, удачливые, счастливые (насколько это вообще может быть отпущено художникам) и, главное, физически красивые.
Самое главное в таком блюде — это, конечно, соус. Вообще соус всегда очень важен, так как если он достаточно остр, то наверняка заглушит любые малоаппетитные миазмы. Зоилы такого подвида, который я имею в виду, применяют чаще всего «соус антифлюгерский». Что это значит? Это значит, что любой ценой выкамаривается любой провокационный парадокс, гарантирующий любой шум, гам, гвалт. Ну, например, если весь мир знает, что писатель N был романистом, книги коего расходились миллионными тиражами, — но никак не поэтом, даже не версификатором, — то зоил (и это вычисляется на счет «раз») непременно накропает, что писатель N был романист никакой, «а на самом деле» он был поэт, причем такой, коему не являлось равных от Рождества Христова. (Ох! опять!) О Есенине он «доверительно сообщит», что тот был великолепный прозаик, мыслитель, философ; о Достоевском — что мировая литература лишилась сочинителя непревзойденных сонетов; о Толстом — что тот сам оценивал себя как наипервейшего в русской литературе балагура; о Чернышевском — что, по его кончине, мы должны оплакивать блистательного лирика, поэта первого ряда, бывшего на порядок тоньше и поэтичней Фета. (Как это — «на порядок тоньше и поэтичней»? Что за «ряды», как в арестантских ротах? Что это за псевдоматематические «прядки»? Или речь идет о порядках воровских? О «понятиях»? О ворах в законе?). И хотя прием выворота сюртука наизнанку не то что не нов, но даже затерт, замылен, бедный зоил, снедаемый жаждой поразить публику, все равно изо всех сил тужится продемонстрировать так называемую «независимость своего мышления».
Несмотря на свою «эрудицию» (коей является чаще всего склад невостребованной, сугубо механической информации), зоил, с каким-то неожиданным простодушием, упорно не способен понять, что антифлюгерство, будучи «флюгерством наоборот», есть именно флюгерство, и ни что иное.
Ознакомительная версия. Доступно 9 страниц из 44
