Нэнси в гневе топнула ногой и я засмеялся. Я перестал смеяться, когда она приказала мне полезть в воду. Я протестовал, говоря, что я не умею плавать, но Нэнси сказала, что она уже это знает. Под дулом наведенного на меня пистолета я погружался все дальше и дальше в холодную воду. Я, должно быть, шел по отмели, потому что неожиданно под моими ногами не оказалось ничего, и я обнаружил, что опускаюсь вниз на бесконечную глубину. Наконец я ударился о какие-то подводные скалы, где увидел обломки судна, покоящегося на дне озера посреди водорослей. Все три мачты корабля оказались в целости и сохранности, его нижние палубы с протянутыми поперек реями также были неповрежденными. Однако больше, чем что- либо, мой взгляд привлекло огромное надпалубное сооружение, тянущееся вверх от поручней, почти на половину расстояния до мачтовых верхушек, и оно, как я был способен понять, поддерживалось канатами, протянутыми с нижних площадок. Из какого материала была сделана это надпалубная постройка, я не имел понятия, настолько она заросла водорослями — как и почти весь корпус, еще различимый между пышно растущими в пресной воде растениями — как бы укрываясь от моего внимания. И из-за этого изобилия растений до меня дошло, что корабль, должно быть, потерян для мира очень давно. Вслед за этим мне в голову пришло множество печальных мыслей, и я не единожды подумал о шикарной заднице Дженнифер Лопес, поскольку решил, что оказался на кладбище Лох Скин.
Так как я был слишком истощен переживаниями этого дня, чтобы пройти в сторону странного судна, то просто прилег отдохнуть здесь же, на дне озера, и погрузился вскоре в глубокий сон. Мне снилось, что я был женщиной, которой снилось, что я чревовещательская кукла. Я воспринимал мои сны как сны, и надеялся, что именно в качестве снов обретут их другие спящие. Галлюцинации внутри галлюцинации, что жила сама по себе.
12Я ПРОСНУЛАСЬ от собственного крика. Мои вопли разносились эхом по пустой комнате. Я продала свои книги и большую часть мебели — в квартире даже не было ни одной работающей электрической лампочки. Я поднялась с голого матраса, на котором спала, натянула на себя единственный свитер и джинсы, которые у меня остались. В холодильнике нечего было есть, на самом деле его уже и не было. Я продала его несколько дней тому назад. Я не успевала поесть в кафе, потому что у меня была назначена встреча с моим научным руководителем. Я вышла на улицу к машине. Кто-то залез в нее. Боковое окно было разбито, чревовещательская кукла украдена. Место дурных снов заняло ощущение тревоги, вызванное кражей. Я убрала разбитое стекло с пассажирского сиденья, затем бросилась в “Бунгало Шоп”, чтобы купить батончик “Марса” перед поездкой в университет.
Мой научный руководитель беспокоился за меня. Он сказал, что я очень способная, и стал убеждать, что я нахожусь на грани нервного срыва. Он характеризовал мои эссе как блестящие и, патетически взмахнув рукой, подчеркнул, что это не дает мне право прогуливать лекции. Профессор позвонил моим родителям и узнал, что я отдалилась от них. Он выяснил, что я не видела родителей больше года, и они не желают посещать меня, пока не получат приглашения. Моя мать позвонила в мою дверь, не поставив меня в известность о своем прибытии, вскоре после того, как я приступила к университетским занятиям, и я захлопнула дверь моей квартиры прямо у нее перед носом. С тех пор я с ней не разговаривала. Поскольку мои родители не желали посещать меня, был предложен компромисс. Один друг моего отца жил теперь в Абердине, и мой научный руководитель дал его телефонный номер. Я не хотела звонить ему, но профессор подчеркнул, что я должна встретиться с этим человеком, если хочу, чтобы на мою плохую посещаемость не обратили внимания. Он также договорился о моей встрече с психологом колледжа. Я ненавидела мозгоправов, родители посылали меня к нескольким перед тем, как я покинула дом. Они все, казалось, думали, что моя сексуальная жизнь была именно тем, чем я просто обязана поделиться с ними. Грязные старые козлы.
Мы обсудили мою диссертацию. Я хотела прочитать “Девушки из Кэмдена” Джейн Оуэн через призму “На дороге” и “Улисса”. В “Девушках из Кэмдена” использовалась модель буржуазной субъективности как нечто само собой разумеющееся, так что это давало мне возможность поговорить о возрождении как высокого модернизма, так и трэша, в культурной индустрии. Оуэн использовала поток сознания в настоящем времени, чтобы воссоздать в форме романа значение массового распространения женских журналов. На самом деле, не имеет значения, читала Оуэн Джойса или нет, потому что, даже если бы она читала, ее восприятие было явно отфильтровано поп-культурой. Оуэн никогда не сталкивалась с Джойсом во всей его оригинальности, и не понимала природу его разрыва с натурализмом и буржуазной тематикой. Когда мой руководитель попытался прервать эту речь, я попросила его забыть о Генри Миллере.
Я хотела расположить Оуэн в контексте как британского попа, так и британского искусства. Есть невероятные параллели между “Девушками из Кэмдена” и искусством 90-х. Рециркуляция концептуализма, опустошившая политическое содержание своей модели образца 60-х и заменившая ее безвкусными поп-культурными отсылками. Популярная литература является также полезным резонатором. Читаемые вне исторического контекста, Оуэн и Керуак оказывались женским и мужским зеркальным отражением друг друга. Тем не менее, несмотря на всю их слабость, тексты Керуака были обогащены напряжением, возникшим из его сопротивления доминирующим литературным стилям Америки 50-х. Чего нельзя сказать об Оуэн. “Девушки из Кэмдена” не сопротивлялись читателю. Вместо того, чтобы предложить критику потребительства, Оуэн превозносит капитал за его способность гомогенизировать огромную множественность мировых культур, очищая их от любых следов социального происхождения, а затем предлагает их в гигиенической форме для потребления белым буржуазным субъектам. Такие книги, как “Девушки из Кэмдена”, всегда подчеркивают принадлежность своих главных героев к среднему классу.
Мой руководитель был не очень-то впечатлен этими идеями. Он снял с полки несколько книг, все они были написаны женщинами. “Умопомешательство” Анны Рейнольдс, “Спорная территория” Кэндии Макуильям, “Остаток жизни” Мэри Гордон. Мне было предложено пойти и посмотреть эти произведения, они могли бы стать лучшими предметами исследования для моей диссертации, если я действительно настаиваю на том, чтобы заниматься современной прозой. Я ушла, загнала свою машину в мастерскую, чтобы вставили новое окно, позвонила другу моего отца Каллуму и договорилась встретиться с ним в “Гриле”. Я пришла рано, Каллум опаздывал. Я перелистывала книги, которые мне дал профессор. Макуильям не привлекла ни в малейшей степени, она родилась в Эдинбурге, и профессор, казалось, страстно желал, чтобы я ознакомилась с шотландской прозой. Мэри Гордон была более захватывающей, чем Анна Рейнольдс. Америка в очередной раз торжествует над Англией. Обложки всех трех книг наводили на мысль о нераспроданных остатках тиража, дизайн книги Анны Рейнольдс был наиболее экстраординарным. Девушка в черном безрукавном платье, ее голова запрокинута назад, позади нее темно-красные занавески — отличное клише. Тем не менее, шрифт был действительно шокирующим, буква “А” была больше и толще, чем “S” и “N”, которые были больше чем первая “N” и вторая “I”, а те в свою очередь больше чем первая “I” и “Y”. Буквы были как ряд ступенек, вверх и вниз. Вниз и вверх. Назад и вперед. Задом наперед. Ужасно. Уродливо. Мои глаза воспринимали шрифт, но он стал беспорядочным месивом в моем мозгу. Это заставило меня почувствовать тошноту. Я, пошатываясь, прошла через бар. Заказала себе еще один джин.
