Душа моя отчасти оживала, едва Годлин-холл заслоняла густая листва; шагая лесными полянами и направляясь к озеру на краю поместья, я воображала, будто возвратилась в Лондон, гуляю берегом Серпентайна в Гайд-парке и нет у меня забот, кроме раздумий о том, что состряпать папеньке на ужин и какие упражнения задать моим маленьким девочкам завтра.
Говоря по чести, как ни привязалась я к Изабелле и Юстасу, о тех, кто остался в Лондоне, я все равно тосковала. Маленькие девочки были мне дороги. Я радовалась, лицезря их лица поутру, даже тех девочек, что склонны были озорничать. Я гордилась своими уроками, следила за тем, чтобы каждой было в классе уютно и никто никого не обижал. Мне казалось, они тоже меня любят.
Гуляя в поместье, я все чаще вспоминала одну из них. Звали ее Клара Умни, и когда она впервые переступила порог моего класса, ей минуло пять лет; умница и шалунья, однако не безобразница, очень оживленная по утрам и до крайности угрюмая в середине дня. (Я полагала, сие объясняется завтраками, что она съедала перед выходом из дома, и обедами, что подавались перед дневными уроками; подозреваю, эти последние дурно сказывались на расположении ее духа.)
Несмотря на это, я питала привязанность к Кларе и принимала в ней участие, в особенности когда выяснилось, что у нее большой талант к математике. В отличие от прочих девочек, кому числа виделись не более чем бесконечной чередой китайских иероглифов, Клара обладала умом, без труда способным к упорядочиванию и осмыслению, и, хотя она была еще крошкой, мне представлялось, что она, возможно, пойдет по моим стопам и обратится к педагогике. Я даже несколько раз беседовала о ней с миссис Фарнсуорт, и та заметила, что с подобным математическим даром Клара однажды может стать секретаршей банковского управляющего. Я припоминаю именно этот случай, ибо сострила тогда, что, вероятно, Клара сможет и самаполучить место банковского управляющего, на что миссис Фарнсуорт, сняв очки, в ужасе вперила в меня взор и попрекнула революционными наклонностями, каковое обвинение я отвергла.
— Вы ведь не радикалистка, Элайза? — осведомилась она, выпрямившись во весь рост и взирая на меня сверху вниз, от чего я затрепетала, как в детстве, когда я была маленькой девочкой, а она меня наставляла. — Радикалисток я в Святой Елизавете не потерплю. И управляющий совет их тоже не потерпит.
— Разумеется, нет, — побагровев, отвечала я. — Я просто пошутила.
— Хм-м, — сказала она, не удовлетворившись подобным объяснением. — Всей душой надеюсь. Клара Умни — банковская управляющая! Подумать только!
И однако же, хоть я и не полагала себя сторонницей радикальных идей, само ее негодование наполнило негодованием меня. Почему бы девочке и не стремиться к высотам? Почему бы нам всем не стремиться?
Миссис Фарнсуорт порицала меня столь гневно, что я опасалась, как бы она не вызвала в школу папеньку, дабы побеседовать с ним; быть может, так бы оно и случилось, не уразумей она, что между маленькими девочками и их учителями имеется разница: одних можно приструнить, воззвав к родительской власти, другие же находятся в ее собственном исключительном ведении.
Я вспомнила сейчас Клару, ибо ее обстоятельства сложились весьма плачевно. Отец ее был пьяницей, а мать из последних сил тащила на себе дом, хотя средства, выделяемые ее супругом на содержание жены и ребенка, были крайне скудны. Жалкие гроши, что зарабатывал этот человек, чаще тратились на портер, нежели на пищу и одежду, Клара не однажды приходила утром в класс с синяками на лице, и я тосковала по пристойному цивилизованному обществу, где имела бы полномочия поинтересоваться, кто избил ее и почему. Не сказать, впрочем, что я питала сомнения на сей счет. Я боялась и вообразить, как выглядит Кларина мать в такие дни, ибо подозревала, что глава семьи обращается с женою не лучше, чем с дочерью. Я подумывала обратиться в полицию, однако там надо мною бы, конечно, только посмеялись и сказали бы, что англичанин в собственном доме вправе поступать как ему заблагорассудится.
Но как-то вечером Кларин отец набросился на миссис Умни и, очевидно, зашел чересчур далеко, ибо в ней пробудился гнев: схватив с печи сотейник, она развернулась и с такою силой ударила мужа по голове, что тот упал замертво. Бедную женщину, давнюю и безропотную жертву побоев, немедленно арестовали, ибо, разумеется, нападение на мужа полагалось преступлением, а избиение жены пребывало в рамках супружеских прав. Впрочем, в отличие от Сантины Уэстерли, особы явно неуравновешенной, к смерти миссис Умни не приговорили. Судья склонялся к более современным идеям — миссис Фарнсуорт его бы не одобрила, — счел, что подсудимая заслуживает некоего снисхождения, и назначил ей пожизненный тюремный срок без всякой возможности досрочно выйти на свободу; на месте миссис Умни я бы сочла подобное решение бесконечно хуже, чем неделя тревожного ожидания, несколько секунд неописуемой боли, а затем вечное упокоение, даруемое петлей. Клара, не имевшая иной родни, очутилась в работном доме, после чего я потеряла ее след. Но она вновь посещала мои помыслы теперь, когда я раздумывала о Сантине Уэстерли, порешившей мисс Томлин и люто избившей мужа, что привело его в нынешнее плачевное состояние. Я размышляла о том, что творится в умах женщин, совершающих подобные деяния. Миссис Умни били и насиловали; Сантину Уэстерли, без сомнения, любили, ей дали убежище, богатство, положение в обществе и семью. Сколь любопытны человеческие мотивы, отмечала я, сопоставляя этих двух несчастных.
За такими помыслами я свернула и очутилась у дома Хеклинга; несносный этот человек стоял во дворе над грудою поленьев и расщеплял их надвое топором. Заметив меня, он опустил топор, платком отер пот со лба и кивнул, а пес его Перец бросился ко мне и заскакал вокруг.
— Гувернана, — промолвил Хеклинг, омерзительным манером облизав губы.
— Мистер Хеклинг, — откликнулась я. — Ни сна ни отдыха, да?
— А то. Коли я не сделаю, никто не сделает, — пробормотал он. Этот человек умел осиять солнышком пасмурный день.
Неподалеку в стене особняка я разглядела почти сокрытую с глаз дверь, коей миссис Ливермор каждодневно ходила наверх к мистеру Уэстерли. Пока сиделка мне на нее не указала, я и не замечала этой двери, однако ныне, замечая, недоумевала, отчего строители так тщились сохранить ее в секрете.
— Вы всегда работали один, мистер Хеклинг? — спросила я, снова к нему обернувшись, и он вопросительно дернул бровями:
— Чего?
— Я спросила, всегда ли вы трудились в поместье один. Чинили, рубили дрова, правили коляской и все прочее? Надо думать, в прошлом работы здесь было существенно больше.
— А то. Было такое, — отвечал он, обращаясь к прошлому с явной неохотою. — Другие работали, над которыми я был главный, но теперича-то зачем? Всех распустили. А меня оставили, потому как хозяйству нужон хучь один сторожитель. Да и родился я тута.
— Вы здесь родились? — удивилась я.
— В этом вот дому, — сказал он, кивнув на свое обиталище. — Папаша мой прежде меня тоже сторожителем был. И его папаша тоже. Но я последний. — Он вздохнул, отвернулся, и впервые под этой заскорузлой личиной я разглядела весьма одинокую личность.
