Когда верхние камни были откинуты, и корова почувствовала первые признаки свободы, она дохнула на своих освободителей знакомым теплом и замычала с запоздалым испугом в голосе.
Подошедшие солдаты тоже включились в работу. Дело пошло быстрее. Словно какой то смысл открылся вдруг людям в нынешнем походе, будто они шли сюда с пушками и ружьями только для того, чтобы выручить попавшую в беду животину.
— Теперь уже все, — успокаивали корову казаки и солдаты, — сейчас пойдешь — горе свое травкой заешь и водицей запьешь. Поживешь еще, матушка, потопчешь землицу.
Отпустить корову не пришлось. Обе передние ноги ее оказались поломаны, белый бок распорот. Тот, первый, казак и зарезал «кормилицу» на мясо. Поникли как-то после этого казаки, потише стали солдаты. Офицерские команды стали слышнее и отчетливее.
Акимка поехал подальше от этого места, рассеянно правил по бывшим улочкам. Так вот и жила Айшат. На рассвете выходила из камней, а на закате опять пряталась под их защиту. Ходила она не по ровной, равнинной земле, а по наклонной, горной. Туда она бегала за хворостом, в ту сторону — за водой. Скотину, должно, пасли там.
Он как бы знакомился с Айшат, удалившись от нее на другую сторону Терека. Здесь он лучше чувствовал ее, понимал даже ее особенную походку. Конечно, это был не ее родной аул. Но это была ее земля, ее горы.
— Это все ты, Айшат! Горы, вода, воздух… Все это ты! Это твоя душа! И разбитый аул, и дымящиеся камни, и запах гари. Все это твоя израненная душа. Душа моя, Айшат…
У каменной стены что-то блеснуло. Шашка? Кинжал? Акимка спрыгнул с коня, на ходу выправляя ружье. Нет, вроде, монеты. Подошел поближе. Нанизанные на шнурок монетки. Рухнувшая стена, видно, обнажила маленький тайник. Или в панике чеченская девушка обронила монисто? Монетки были разные, не только русские, государевы, но и непонятные, незнакомые, должно, турецкие и персидские.
Загрохотали выстрелы. Началось то, что никогда не заканчивалось. Оставив аул без сопротивления, чеченцы, сгруппировавшись, лезли на двигавшихся восвояси казаков и солдат. Сегодня абреки, видимо, посчитали, что бомбардировка аула была слишком долгой, а потому можно уже выезжать из лесу, стрелять и гнать русских.
Пора было казаку Акимке присоединяться к своим…
С гостинцем… Не с пустыми руками приедет он домой, хороший подарок привезет он Айшат. Блеснут глаза ее ярче этого монисто. И одарят его неземным золотом и серебром. С радостным чувством сходил Акимка в контратаку, отогнал подальше абреков, и хотя опять показались вслед казакам конные татары, их смертельные гостинцы не трогали Акимку ни в прямом, ни в переносном смысле. Звенело в суме монисто, звенел высоко в небе жаворонок, и звенела всеми струнами казачья душа.
Затягивал Акимка радостный момент дарения, хотел продлить эту песню, повторить ее последний куплет и припев. С матерью поздоровался сдержанно, коня распряг не спеша, в мужскую половину прошел неторопливо. За что еще зацепиться? Чем замедлиться? Нечем…
Айшат песню татарскую напевала, не тоскливую, а спокойную, рабочую. Сама же вышивала что-то на белом полотне. Не сразу его заметила, а как увидела, глаза опустила, плечом заслонилась, даже руки в рукава спрятала.
Проглотил Акимка эту обиду, подошел, руку протянул. В руке монисто звякнуло, девушка обернулась.
— Вот подарочек тебе, Айшат, от меня, — сказал Акимка, смотря не на девушку, не на монисто, а в земляной пол. — Носи на здоровье.
Поднял глаза, когда монисто полетело в угол, зазвенели монеты турецкие, персидские и русские, государевы. Потом услышал казак шипение змеи и клекот орлицы из маленького красного рта. Кричала она ему что-то страшное, отчего он должен был с головой в землю уйти, испепелиться на месте, если бы понимал по-чеченски.
В глаза ей Акимка все же заглянул, потому что не понимал, чем он ей не угодил, чем обидел. И увидел в них и разбитый аул, и пострелянных чеченцев, и даже оброненное какой-то татаркой монисто. Всю душу Айшат он увидел. Увидав, повернулся и вышел во двор.
Светлое небо уже завалилось за горизонт. У домов, плетней и под деревьями сгущался синий вечер. Из хаты выскочила Айшат и, как ни в чем не бывало, побежала за коровой, что-то напевая себе под нос. Акимка вышел со двора и пошел по станичным улицам, ожидая темноты и успокоения чувств.
Скоро пошла скотина, девки покрикивали на нее, торопя свою ночную гулянку. Акимке казалось, что среди всех голосов он слышит голос Айшат, гонящей их коровку. Вот сейчас приберут девки скотину на скорую руку и выйдут за ворота. Займут свои рты семечками, песнями да задорными прибаутками. Хотел Акимка пройти мимо хаты деда Епишки, чтобы тот окликнул, чихиря налил или просто поговорил, тишину эту душевную нарушил. Как назло, ставни его низенькой хаты были прикрыты — видать, старый ушел на охоту. Когда мимо идешь, хоронишься, он тут как тут — трясет из окна бородой. А как нужен до зарезу — свищи его над Тереком.
Так и ходил себе Акимка туда сюда станичным сторожем, только без колотушки, пока вдруг не донеслась до него, должно, с площади девичья частушка. Слов он не разобрал, да первая частушка всегда пустяшная — не для слушателя, а для певческого куражу. Не хотел идти на площадь Акимка, знал, что девки обязательно приложат его, не помилуют. Но ноги сами несли его туда, где народ, смех, веселье. Следующую частушку он уже расслышал, хотя и не узнал певунью.
Закатилось красно солнышко
До самой до земли,
Мой милой ушел за Терек
До самой до зимы.
Частушка эта была обычной, часто повторяемой, но сегодня звучала по новому. Кто же это? Может, Агашка Рудых? Голос сильный, грудной, берущий за душу казака сильно и властно. Ага, Агашка, дочка хорунжего. По Фомке Ивашкову поет, знамо дело. Вот жизнь казацкая! Ведь потому казачьи песни так за душу берут, что все, о чем в них поется, так на самом деле и выходит. Жизнь на линии проста, смерть обычна. Все уже спето, народом придумано на много лет вперед. Так все и будет. Ушел за Терек казак в песне, ушел и Фомка. Только до зимы ли?
Одна только Глашка Типунова любила что-нибудь новенькое изобразить. Подсмотрит что, подслушает, а потом и запоет своим ехидным голосом про девку какую или казака. Про волка речь, а он — навстречь. Это ее голос — задорный с хрипотцой.
Ничего нет на уме —
Только про Акимушку:
Отчего милого нет?
Трет татарке спинушку.
До него добралась! А пускай потешаются. Не жалко! Думают, казак Акимка на дворе своем сидит, прислушивается. Нет, он прямо к гулянке идет, не сворачивает. Чай, Глашкин язык не страшнее чеченской сабли?
А Глашка уже издали завидела любимую подушечку, в которую любила втыкать шпильки и иголки своего злого красноречия. Притоптывая, она двинулась навстречу Акимке и вместо приветствия задорно пропела:
Мой казак ушел за Терек
Басурманку кинул тут.
А чего с ней убиваться,
