Книга Этна - Мастер Чэнь

Тут может возникнуть вопрос, почему я был так уверен, что на самом деле мне нужна была не столько Лена, сколько совсем другой человек.

Но дело в том, что еще до того, как мы с Леной увидели пылающий уголь Этны с ночной террасы Таормины, я сделал свое открытие.

Я нашел его.

И всего-то надо было повнимательнее прочитать тот самый ЖЖ Лены, который уж теперь-то я знаю вдоль и поперек.

Там ведь всё было. Кроме непонятной переписки там давно уже можно было найти вполне понятные стихи.

Вот посмотрите — кто это писал?

как будто май, но через двадцать лет.

с балкона открывается шикарный

вид на реку и мокрый парапет.

и мы стоим, как караул бездарный,

как генералы враждовавших армий

двух государств, которых больше нет.

ни доблести, но смертное родство

в том, как друг друга мы уничтожали:

ни как рвалось, и стекла дребезжали,

ни гимны, что орались боево,

ни флаги, ни бетонные скрижали

с героями — не стоили того.

Конечно, это писала она. И писала о нем, с которым они друг друга уничтожали, уничтожали — и вот (если я правильно понимаю ситуацию) решили, наконец, начать новую жизнь и на первые, возможно, заработанные большие деньги поехать в действительно хороший отель.

Но ведь есть в этом слишком живом журнале и совсем другие стихи. И надо было очень спешить или быть бесчувственным идиотом, чтобы не различить там совсем другой голос. Вот это, например, — это чья работа?

я один себе джеки чан теперь и один себе санта-клаус.

всё мое занятие — структурировать мрак и хаос.

всё, чему я учусь, мама — мастерство поддержанья пауз.

я не нулевая отметка больше, не дерзкий птенчик,

не молодая завязь.

молодая завязь глядит на меня, раззявясь.

у простых, как положено, я вызываю

ненависть, сложных — зависть.

что касается женщин, мама, здесь всё от триера до кар-вая:

всякий раз, когда в дом ко мне заявляется броская,

деловая, передовая,

мы рыдаем в обнимку голыми, содрогаясь

и подвывая.

Чего же проще — ритм, тон (отчаянно-вызывающий), да и попросту род. Который мужской, даже слишком.

Это рэпер. Более того, это сильный рэпер.

Это не ее, Лены, живой журнал. Это их общий живой журнал, журнал на двоих. Поле их битвы. Всем напоказ.

Я начал вытаскивать мужские стихи из общей кучи и приводить их в какую-то систему. И система появилась; это же надо уметь сделать такой автопортрет, не описывая дотошно внешность.

И ее стихи тоже помогают, вот: «Он красивый, смешной, глаза у него фисташковые». А вот и его стихи: «Я осточертежник в митенках — худ и зябок». Да я же теперь почти вижу этого человека.

И тут, когда уже глухой ночью я перечитывал свои открытия, это опять началось — восторженный ужас. До чего я дошел, если со своей систематизацией фактов просмотрел самое очевидное, главное, жутко главное?

Кем надо быть, чтобы написать вот такие стихи:

Полоса отчуждения ширится, как гангрена, и лижет ступни, остерегись. В каждом баре, где мы — орет через час сирена и пол похрустывает от гильз. Что ни фраза, то пулеметным речитативом, и что ни пауза, то болото или овраг. Разве враг я тебе, чтобы мне в лицо да слезоточивым. Я ведь тебе не враг.

Вот он, опять, этот жутковатый холод по спине. Может, я перегрелся на своем балконе, с видом на распростертую Лену Зайцеву, почти голую под моим биноклем? Может, мне пора принимать успокоительное?

А если — правда?

А если не один, а два поэта… да давайте скажем уж это слово, никто ведь нас не слышит, ночь, плещет море под балконом, итак…

Два… великих поэта? Она и он? Да еще и вместе? А не слишком ли много счастья для России?

Впрочем, кажется, это уже в нашей истории было. И для своей страны слишком много счастья не бывает. Да и для чужой тоже. Особенно если это, например, Италия.

Чтобы одновременно два взрыва, сияющих ярче тысячи солнц? Но ведь вот же они.

* * *

Утро, чайки, лодки на воде; я снова навожу свой артиллерийский бинокль на ничем, в общем, не примечательную русоволосую девчонку — а она, между прочим, быстро что-то пишет в своем ЖЖ.

Стоп-стоп, она делает нечто интересное. Извлекает какие-то стихотворные строки из запасников, вставляет в белеющее поле, что-то приписывает. Вот что:

«Маруська, вот это его произведение я дня четыре держала у себя…»

Собственно, а зачем мне бинокль? Сейчас я простым глазом… вот она отправляет пополнение в этот их ЖЖ на двоих. Я обновляю страницу — и читаю то, что на своем экране видит сейчас она у меня под балконом:

И он говорит ей: «С чего мне начать, ответь, — я куплю нам хлеба, сниму нам клеть, не бросай меня одного взрослеть, это хуже ада. Я играю блюз и ношу серьгу, я не знаю, что для тебя смогу, но мне гнусно быть у тебя в долгу, да и ты не рада».

Говорит ей: «Я никого не звал, у меня есть сцена и есть вокзал, но теперь я видел и осязал самый свет, похоже. У меня в гитарном чехле пятак, я не сплю без приступов и атак, а ты поглядишь на меня вот так, и вскипает кожа.

Я был мальчик, я беззаботно жил; я не тот, кто пашет до синих жил; я тебя, наверно, не заслужил, только кто арбитры. Ночевал у разных и был игрок, (и посмел ступить тебе на порог), и курю как дьявол, да все не впрок, только вкус селитры.