мечтать. Что нужно сделать? Вытащить в Братиславу двух дочерей повелителя мира? Вытащим, подумаешь…
Они толкались в Константинополе уже неделю, но в голову ничего путного не шло. Ни Миха, знавший столицу как свои пять пальцев, ни многоопытный Волк пока ничего вразумительного предложить не смогли. А почему? Да потому что располагался монастырь Панагии Одигитрии во втором квартале столицы, а это, на минуточку, в полумиле от Большого дворца. А от Святой Софии — и вовсе в трех сотнях шагов. И с моря не подойти — Константинополь окружен стенами. Стражи в том квартале столько, что лепешку из лавки не утащить, не говоря уже о двух высокородных дамах семи и пяти лет от роду, окруженных сворой нянек и монашек. М-да… Задачка, однако…
И только одно давало надежду Косте: дела в Константинополе шли хуже некуда. Валентин пытается объявить себя императором, не спрашивая воли Синклита и ипподромных партий. И для этого он привел в столицу три тысячи войска, содержание которого повесил на горожан, обложив их новым налогом. А что это значит? Это значит, что население на узурпатора очень зло, и все форумы забиты озверевшими людьми, с которых снимают вторую шкуру. И армян тут с недавних пор стали ненавидеть, а после того, что вскоре случится в храме святой Софии, в особенности.
Именно с учетом этого обстоятельства Коста и разработал свой план. Он решил немного ускорить события. Ведь иного способа выкрасть малолетних август он просто не видел.
* * *
Неделю назад.
— И если ты эту ситуацию упустишь, то никогда уже власть цирковых партий не восстановится, — закончил свою речь Коста, глядя прямо в глаза богатейшему из купцов Константинополя, который носил имя Симеон.
Почтенный купец по совместительству был димархом «зеленых», что означало высочайший статус в иерархии Восточной Римской империи. Статус главы цирковой партии был таков, что стояли димархи куда выше, чем проконсулы и стратиги. Пожалуй, лишь десяток высших чинов мог соперничать с ними по уровню влияния. И даже титул «сиятельный» прилагался ко всему этому. На Западе димархи такой власти никогда не имели. Но здесь… Здесь цирковые партии исполняли функции партий политических со всеми вытекающими последствиями, вплоть до сбора ополчения и организации вооруженного мятежа.
— Я уже упустил ее, — невесело усмехнулся Симеон. — Василевс Самослав не спрашивал народ Константинополя, хотят ли его видеть на священном троне. Он просто облачился в пурпур. Чем тогда комит Валентин хуже? И он тоже жаждет власти. Проклятье, диадему уже надевают на себя…
— Остановись! — поднял ладонь Коста. — Иначе приведешь в свой дом беду. Поговори со святейшим патриархом, сиятельный. Пусть он поможет нам.
— Армяне не признают власти святейшего, — задумчиво засопел купец. — Они схизматики! Для них наши храмы — пустое место.
— Быть такого не может! — удивился Коста. — Храм Христов — пустое место?
— Увидишь, — мрачно пообещал Симеон. — Ладно, я согласен. Пять лет без пошлин для моих караванов. И без сборов в Новгороде.
— Три, — протянул руку Коста. — И только для твоих товаров.
— Четыре! И по рукам.
* * *
Храм святой Софии был полон народу. Люди шли и шли. Но сегодня их заботили не дела божьи и не красота дома господня. Их беспокоили дела мирские. Служба уже прошла, а тысячи людей гудели, словно рой шершней. Этот гул был прекрасно знаком всем соглядатаям городского эпарха, и он означал только одно: эти люди соберутся в Большом цирке и потребуют власть к ответу. А потому туда подойдут вооруженные отряды «зеленых» и все станет совсем серьезно. «Синие», аристократия и их прихлебатели, подойдут тоже, как только поймут, что в затевающейся заварухе можно поживиться. И вот тогда станет по-настоящему страшно. Если тот ответ, что даст власть, народ не удовлетворит, то все может закончиться большой кровью. А на уловку Юстиниана, который заманил на ипподром и перебил тридцать тысяч человек, никто и никогда больше не попадется. Все доверчивые дураки погибли тогда в цирке. Страшен бунт ромейского охлоса. В один миг шумная константинопольская чернь, что исправно горбатилась за гроши, превращалась в грозную силу, которая билась в городских кварталах упорно и умело, цепляясь за каждый дом.
К Валентину отправилась делегация с требованием об отмене новых налогов, а огромная толпа собралась в храме Святой Софии, чтобы просить заступничества патриарха. И все понимали, что если люди не получат желаемого, то город вспыхнет, словно пучок соломы. Именно этого и боялась власть, а потому вскоре в святой храм вломились солдаты во главе с комитом Антонином, крепким, черноволосым воякой, который провоевал бок о бок с Валентином два десятка лет. Возвысился армянский князь, и этого воина поднял за собой, помня его заслуги. Потому-то Антонин, горя рвением, бросился к своему повелителю, обещая погасить мятеж в зародыше.
— А ну, разойтись по домам! — Антонин ввел под священные своды полсотни воинов с палками в руках. Он не посмел зайти сюда с оружием, хотя монофелитскую ересь не признавал. Видимо, какие-то капли здравомыслия в нем оставались. Впрочем, судя по тому, что он начал творить дальше, их было совсем немного.
— Не хотим Валентина! — крикнули из толпы.
— Не хотим!
— Идите, с исмаильтянами воюйте! Защитите веру христову!
— С палками в храм святой зашли, нечестивцы!
— Даже головы не склонили, схизматики проклятые!
Антонин стоял, осыпаемый бранью и насмешками, и медленно наливался дурной кровью. Он воин. В его жизни все просто. Есть власть — повинуйся. Есть враг — убей. Эти люди не хотели повиноваться законному императору, которым считал себя Валентин, а потому они стали его врагами. А за оскорбления презренному охлосу придется ответить.
— Гоните их отсюда! — скомандовал он, и палки воинов заходили по головам, плечам и спинам людей, не разбирая, женщина стоит, старик или дитя. Страшный вопль раздался. Никогда еще не видел Константинополь подобного святотатства. Чтобы били людей на глазах святых, горестно взиравших с выложенного мозаикой потолка!
Сам патриарх Павел II вышел вперед, не боясь ничего. Он поднял крест над головой в знак мира, но мир так и
