Книга Чаттертон - Питер Акройд

– А это кто, столь дивный в лилово-сером? Не может быть, чтобы я знал его. – Камберленд услышал знакомый нервный кашель Мейтленда и обернувшись увидел только спину своего партнера, через миг исчезнувшую за дверью маленького кабинета. – Бедняжка. Ты видела его редеющие волосы? – спросил он у Клэр. – Через них можно спокойно читать Арт-Ньюс.

– Но Зам выглядит вполне счастливым, сэр.

– Блаженство неведения, без сомнения. С такой внешностью, как у мистера Мейтленда, глупо быть умником. Кстати, о глупости…

Он оглянулся на галерею. Польская выставка уже сворачивалась, ей на смену пришла экспозиция ар-брю: на стенах уже висели рисунки, на которых виднелись лишь судорожно скачущие строки, состоявшие из многократно повторявшихся слов; кричащие картинки, изображавшие безглазых мужчин и женщин с телами, грубо размалеванными цветными карандашами; карты мира, обезображенные иероглифическими каракулями; темные лесные чащи, где среди деревьев едва различались крохотные людские фигурки; а по разным углам галереи были расставлены скульптуры из дерева или соломы с бутылочными пробками вместо глаз и веревками вместо волос.

– Ну и ну, – сказала вдруг Клэр, – вот этот – вылитый Зам Головы! – И в самом деле, одна из фигур, сооруженная из картона, пустых жестянок, скомканных газет и осколков стекла, смутно напоминала мистера Мейтленда.

– Ну разве не прелесть? Меня особенно умиляет банка из-под пива, символизирующая принадлежность мистера Мейтленда к мужескому полу. – Он стал искать аннотацию к этой скульптуре в каталоге. – "В Чикагском Переулке я Плакала и Плакала", работа Бабуси Джоэль. Ну, по-моему, этим уже всё сказано, правда? – Он дочитал пояснение до конца: – Бабуся Джоэль, известная как просто Бабуся, была плодовитой и разносторонней художницей, несмотря на свою психическую неуравновешенность. Ей мерещилось, будто она приговорена к смерти, но не знала, за что. У меня тоже иногда бывает такое чувство – а у тебя, Клэр? Ее содержали в лечебнице для душевнобольных, где она непрерывно создавала картины и скульптуры. Должно быть, там она и повстречала мистера Мейтленда. Она хотела объяснить весь материальный и духовный мир посредством подражания и любила повторять: "Слепые – отцы слепых". Она была тучной и имела натянутые манеры. А может, она и была мистером Мейтлендом? Иногда в приступе гнева или разочарования она уничтожала все свои работы. Ну, в Лондоне-то, – сказал он, передавая каталог Клэр, – это пусть за нее сделают критики.

– Что это значит?

– Это абсолютно ничего не значит. Ты слышала когда-нибудь такое выражение: "Доброе сердце больше, чем проходной балл, а нехитрая вера – чем телячий восторг"? – Он с игривой нежностью погладил крупную бородавку на своей щеке, и Клэр невольно отвела взгляд. – Вот и всё, что это значит. Там, где нет традиции, искусство просто становится примитивным. Художники, не имеющие хоть сколько-нибудь приемлемого языка, могут рисовать только так, как рисуют дети. А это так, – он услышал движение за своей спиной, так пусто. Или я не прав, Вивьенна?

– Доброе утро. – Она выглядела изможденной и едва ответила на приветствие Камберленда, прежде чем направиться к себе в кабинет.

– Видно, – пробормотал Камберленд, – кто-то спал сегодня ночью на горошине. Клэр, почему бы тебе… – Он кивнул в сторону Вивьен.

Та пошла вслед за Вивьен в дальний конец галереи.

– Ты ничего не сказала о новых картинах Головы.

– Извини. Я их и не заметила.

Клэр уселась на стол. Вивьен и начала болтать ногами.

– Что случилось, красна девица?

В это утро Чарльз жаловался на головную боль, а его движения показались Вивьен особенно нескладными; и теперь она ни о чем другом не могла думать.

– Да ничего. Просто я устала.

– Как там Эдвард? – Клэр всегда предпочитала упоминать не мужа, а сына Вивьен.

– А, хорошо. Он часами сидит перед телевизором.

С тех пор, как Чарльз заболел, Эдвард все больше и больше уходил в себя. Вивьен заставила себя улыбнуться Клэр.

– А ты как сегодня?

– Тоже хорошо. – Она сунула в рот мятный леденец «поло». – А вот мамуля в панике. Ей кажется, что она опять залетела.

– А разве она точно не знает?

– Да ничего она не знает. – «Мамуле» Клэр постоянно перемывали косточки в галерее: по рассказам дочери (помимо ее воли выходившим весьма зловещими), эта разведенная дама напоминала какую-то размалеванную куклу, носящуюся по Лондону. – Но кто отец, она отлично знает. Она говорит, что собирается вступить в ряды герл-скаутов и разбить палаточный лагерь у его порога.

– Пока он на ней не женится?

– Нет, пока он не даст ей денег на это самое. Ну, когда за плату избавляют от ребенка.

– Отбор для усыновления?

– Да нет. Не отбор, а аборт. Но она говорит, что, если дело и вправду труба, так она сама за это заплатит. Моя старушка настоящая размазня, когда доходит до такого. Но, знаешь ли, – добавила она лояльно, как будто желая уравновесить нарисованный образ женской слабости, – она лучшая наездница, какую я знаю.

Но Вивьен не особенно интересовали ее спортивные достижения.

– А она знает, чем грозит аборт в ее возрасте?

– Да знает, конечно. Она уже его делала несколько раз. – Клэр откинула волосы назад. – На мамулю всегда был большой спрос – на коктейлях, на всяких там вечеринках. Думаю, и я на свет появилась из-за какой-нибудь вечеринки. – Она засмеялась, но, заметив, что на другом конце галереи с бесприютным видом мается Камберленд, соскользнула со стола. – Ну ладно, не могу же я тут весь день языком трепать. Не то еще Голова покажет свою тросточку.

Вивьен приступила к своей работе. Благодаря рассказам Клэр о матери она немного отвлеклась от собственных забот и уже приготовилась найти покой в тех рутинных обязанностях, которые ей предстояло выполнять. И все же ей было трудно сосредоточиться, и время от времени она слышала собственные вздохи… Когда она подняла глаза, в комнате находился Мейтленд. Он вытаскивал из кармана носовой платок.