вот здесь и понадобился тот визит Екатерины к Ивану, о котором мы говорили ранее. Она сообщает свои впечатления об этом человеке: тягостное, почти невразумительное косноязычество, лишение разума и смысла человеческого. Сообщает, что не знал он ни людей, ни рассудка, не мог доброго от худого отличить, не мог книг читать, а «за едино блаженство себе почитал довольствоваться мыслями теми, в которые лишение смысла человеческого его приводило». По этой причине, утверждает императрица, и было наилучшим решением – оставить его в том же месте. Выводит она это свое заключение, как некое благо по отношению к Ивану, основанное исключительно на заботе о нем.
Какого разного мы видим Ивана Антоновича в начале года глазами тех, кто посещал его с Петром Федоровичем, и теперь глазами Екатерины. Наблюдения императрицы отличаются даже от донесений о его состоянии и пребывании, которые получали монархи в разное время.
Вряд ли за год узник внезапно настолько деградировал. Скорее всего, здесь проявляется литературно-описательный талант Екатерины Алексеевны по формированию образов людей, её окружающих. Ведь именно она создала в своих записках тот образ своего мужа, который и вошел в историю. Мы же верим, представляем Петра Федоровича со всеми солдатиками, повешенной крысой и прочим[200]. Она любила и понимала историю и творила её своими руками, много писала о прошлом и объясняла настоящее в переписках и с иностранцами: с Фридрихом Великим, с Дидро, с Вольтером. Знала, что история и потомки поверят написанному. Потому и предлагает нам довольствоваться тем принцем Иоанном, которого она описывает, ведь она видела его собственными глазами, а мы нет.
Охранявшие Ивана Антоновича Власьев и Чекин также после случившегося написали характеристику на убиенного ими: косноязычный обжора, который ест и вкуса даже не различает, не знает, где дурное, где хорошее, а сам сердит, горяч и свирепый[201]. То, что надо – ничего человеческого!
Давали они показания[202], что беседовал узник сам с собой, утверждал, что тело у него Ивана, который был прежде императором, но давно от мира отошел, а сам он – небесный дух, которого зовут святым Григорием. Это, в принципе, могло быть правдой, именно так ему могли когда-то объяснить перемену имени, или он сам мог сформулировать для себя такое объяснение несовпадения прошлых воспоминаний с нынешним положением дел. Караульные также сообщали, что Иван им рассказывал, что бывает часто на небе, что в общем-то могло быть как фантазиями, так и и восприятием снов. Ну и традиционно, как мы встречали ранее, клеймил их еретиками и носителями нечистого духа.
Такое описание было очень на руку императрице. Не могла же Екатерина сознаться в том, что встретившись с человеком разумным, пусть и косноязычным или заикающимся, оставила и дальше существовать в застенках. А вот если он не в здравом уме, то и зазорного ничего в его изоляции нет.
По поводу душевного нездоровья Иоанна всё же были сомнения у современников. И все эти сомнения собирали многие, в том числе и иностранные резиденты. Английский посол в донесениях сообщал[203] об известных ему утверждениях, что бывший император лишь не желает получать образование. Якобы на самом деле он прекрасно знает о своем положении и потому по политическим мотивам скрывает свои способности. Тем более, при хождении подобных мнений, императрице следовало тщательно сформулировать свою версию произошедшего.
В манифесте Екатерина объясняет, что поставила при Иване караул надежный, не только чтобы мятеж при помощи него никто не совершил, но и, чтобы никто «не покусился иногда его обеспокоить». Всюду забота сквозит у неё. Конечно, она сообщает, что мятеж учудил «по крови своей Отечеству вероломный» внук изменника, соратника Мазепы.
Но надо отдать должное Екатерине, она не попыталась назвать убийцей Мировича, хотя было бы куда проще сообщить, что этот негодяй и мятеж организовал, и когда осознал провал своей авантюры, – умертвил великого князя. Правительница признала, что именно поставленная по её приказанию охрана лишила жизни Ивана Антоновича. Оправдывая это действие Власьева и Чекина, императрица объясняет, что увидели офицеры в делах Мировича силу непреодолимую и неизбежно приводящую к гибели большого количества народа от последующего в обществе мятежа, если б вверенный им был освобожден. Приняли они тогда решение остановить такое развитие событий «пресечением жизни одного к несчастью рожденного». Екатерина справедливо добавляет, что караул прекрасно отдавал себе отчет, что если упустят арестанта, то сами могут быть подвержены строгости законов.
Манифест заканчивался словами о передаче дела Мировича на рассмотрение Сенату с Синодом с повелением, по итогам обсуждения дать императрице предложение в соответствии с государственными законами.
На следствии, на суде его просили назвать сообщников, на что смутьян отвечал, что таковых нет, и вряд ли кому нужно, чтобы невиновных оболгал. Когда настаивали, подсудимый обратился к генерал-губернатору – предложил, если угодно, он может назвать его самого[204]. По всей видимости, чиновник отказался от такой чести.
По итогам следствия наказание получили[205] несколько человек: три капрала и три рядовых, которые наиболее рьяно помогали мятежу. Приговорены к прогону сквозь строй в тысячу человек десять раз (один из них – двенадцать раз) и на пожизненную ссылку на каторжные работы. Военный и лакей, которые не поддались на вербовку, но вовремя не донесли о сей попытке, тоже были осуждены. Первый был разжалован и приговорен к шести месяцам тюрьмы. Придворного били батогами и отправили рядовым в дальние земли.
Самого Мировича через месяц приговорили к колесованию. Добрая императрица заменила его на более гуманное обезглавливание. Мирович держал себя очень достойно и на суде, и перед казнью.
Казней публичных давно в России не было, люди собрались с интересом, но ожидали, как и сам Мирович, что помилуют. Ну вырвут что-нибудь, ну кнутом обходят как следует, да сошлют в безвозвратное путешествие на Восток страны. Был в толпе зевак и 21-летний поэт Гавриил Державин. Из его слов нам известно, что народ ждал милосердия, спокойно взирали на происходящее, ожидая счастливого финала, но внезапно палач опустил топор. Затем поднял голову мятежника, собравшиеся единогласно ахнули и затряслись настолько, что мост поколебался, где они стояли, что аж перила обвалились[206]. Видимо, чтобы погасить это неприятное удивление народа состоявшейся публичной казни, был запущен слух, превратившийся в городскую легенду[207], что Екатерина-то помиловала, конечно, осужденного, передала указ Орлову, а дальше кто-то замешкался, как бывает, и просто не успели. Указ прибыл, но спустя пять минут после завершения экзекуции – экая досада.
Это была последняя публичная казнь, совершенная на Сытном (Обжорном) рынке, что сохранился и по сей день на Петроградской стороне в Санкт-Петербурге.
В любом случае, с Мировичем было покончено. Он лишен головы, его тело сожжено[208]. Заодно и
