поспокойнее будет.
Платон покивал головой, дежурно смахнул ветошью пыль с подоконника. Потом не удержался и спросил:
– А что такая нужда-то воевать?
– Как не нужда? А карьер? Или ты думаешь, что я собираюсь на твоем месте в лавке торчать?
Пока разгоним контру, а потом подумаем, как эту национализацию поудачнее закруглить.
– Куда уж удачнее? – Сенцовская бровь скептически изогнулась. – Всерьез заберут все вчистую?
– Сам-то как думаешь? – Липатьев смотрел весело, кажется, и сам не верил.
– Нет, не сумеют. Покричат-покричат, да и отменят декрет. Нельзя оставлять все без хозяина.
– А советская власть чем тебе не хозяйка?
– Это только в сказках так бывает, общее – значит ничье, ничейное, никому не нужное.
– Вот как есть ты несознательный элемент! А партия нас другому учит. – Алексей помрачнел и добавил: – Но она тоже умеет ошибаться.
Первым декретом, подписанным советской властью, стал декрет о мире. Это правильно. Нет ничего хуже и страшнее войны. Людям надо трудиться, любить, выбирать товары и наряжаться на ярмарки. А воевать – это тратить деньги впустую, ломать и убивать. Фу! Гадость! Второй декрет – о земле. Здесь есть о чем поспорить. С одной стороны, будь у крестьян своя земля, они трудились бы от зари до зари. Умеешь ухаживать за колосом, будешь в прибылях, будет твоя жена с шелковыми лентами и сыновья в сафьяновых сапожках. А не сдюжишь, сам виноват. Но если с другого бока посмотреть, то справные крестьяне и безо всяких декретов обихаживали огромные посевы: покупали, брали в аренду. Никто не неволил лежать на печи и материться на подорожавшую водку. Хочешь – иди работай. В декабре вышел декрет о национализации, и тут купцы совсем заскучали. По нему выходило, что больше ничего своего нет: ни заводов, ни торговых лавок, ни товаров. Это как? Разве станет Иван Никитич стаптывать сапоги, отбирая лучшее из лучшего, если прибыль пойдет не в его карман? А Екатерина Васильевна захочет ли просиживать ночи над книгами, перепроверяя корявые неразборчивые записи, если не накупит потом в награду новых кружев и сервизов? Зачем им это надо? Торговля испокон веку стояла на том, что на товар есть купец, то есть хозяин. А если общее, можно и не переживать.
– Значит, держи хозяйство в кулаке. – Липатьев отступил к порогу, но уходить не собирался. – Я тоже думаю, что мир стоит на частной собственности. Власть переменилась, теперь казной станут заведовать депутаты, а торговлей – по-прежнему купцы. Не разбазаривай капитал и Ивану Никитичу не позволяй. Это босяки кричат, чтобы все у имущих забрать в свою пользу. Мы их поставим на место. Порядок прежде всего. А отбирать чужое – это беспорядок.
– Но заводы-то национализировали. – Приказчик опасливо выглянул наружу и на всякий случай прикрыл дверь. Говорить о важном лучше взаперти. – Чем мы торговать станем?
– Казенным. И рассчитываться с казной. Так и раньше было. А торговле казна не указ. Заводы – они промышленность, без них советская власть забуксует. Капиталисты – псы, не желают торговать с нами. Это не потому, что им денег не надобно, это специально, чтобы навредить. А с врагами у красных… у наших разговор короткий. Поэтому и национализировали. Враждовать с купечеством резону лично я не вижу. Купец ничего не производит, только распространяет.
Вот пусть и распространяет советскую продукцию среди населения.
– Кругленько завернул, Алексей Кондратьич! Так можно. И никому не обидно, – Сенцов согласился, что Липатьев нашел простой и эффективный способ пригодиться новому строю. Можно снова начинать мечтать о купеческом свидетельстве.
– Только ты раньше времени не строй планов и не рассказывай никому. А то так и останешься несознательным элементом.
– Ты когда уезжаешь? – Платон открыл дверь, выпуская Алексея наружу.
– На днях. Может быть, завтра. Ну бывай. – Он протянул руку.
Через полчаса заявился Прутьев, и день понесся по своим суетливым и крикливым рельсам.
События в губернии продолжали удивлять и пугать. Германские войска вместе с Центральной радой заняли Белгородский, Грайворонский, Корочанский и частично Льговский районы. Теперь выходило, что граница с Украиной опасно придвинулась, завтра могла щелкнуть зубами и откусить Курск целиком от привычной российской лепешки. Так что Ольга никак не могла поехать к мужу за разводом, даже если согласилась бы. А она не придавала значения всяким, как это звучало из ее уст, буржуазным условностям, поэтому даже не намеревалась, мол, нельзя отлынивать от войны, надо работать, революцию держать обеими руками. Платона тоже не устраивал тот кавардак, что творился в его мире. Раньше он мечтал о купеческом свидетельстве, теперь понял, что зря. Новую мечту придумать пока не получалось. Разве что семью?
Вечером он пошел к Ольге, долго сидел, ожидая, пока уйдут последние товарищи, не дождался и заснул прямо на стуле. Она разбудила его за полночь и повела к Ираиде Константиновне, сонного, на заплетавшихся ногах. Говорить о женитьбе снова не получилось. А на следующий день ушел на фронт Липатьев, и пришлось целый вечер сидеть у Ивана Никитича и Екатерины Васильевны, утешая, развлекая, рассказывая небылицы.
Пискуновы тоже не верили, что национализация – это навсегда. Сказано же в декрете, чтобы все промышленники продолжали вести дела, как прежде, только отчитывались перед Советами. Это же нестрашно. И раньше отчетность вели, просто перед царской казной. Наверное, и теперь так же будет. Ну не заберут же просто так, за понюшку табака. В исконно купеческом Курске многие так думали. Но не Белозерова. Она при первой же несмелой попытке трактовать декрет в пользу старых собственников сразу поставила Сенцова на место:
– Частная собственность – зло. Это инструмент для эксплуатации. Все производительные силы должны по праву принадлежать народу.
– Так народ за ними не углядит, не дорос он еще.
– Мы наймем грамотных специалистов, самых лучших, – отрезала она, – это ты еще не дорос, не понимаешь, каким праздником станет жизнь простого советского человека.
Он замолчал, соглашаясь. Наверное, и вправду не дорос. Но картинки на улицах пока не походили на праздник: не хватало самых простых вещей – мыла, одежды, электричества. Подступал голод. Курская губерния хлебородная, здесь с продовольствием получше, а из других регионов приходили совсем пугающие вести.
– Где же праздник, Олюшка? – спросил он со вздохом.
– Вот где. – Она расстегнула на груди блузку и призывно глянула влажными темными глазами, повелевая закрыть дверь на щеколду. Да, праздник пока наблюдался только в ее объятиях, стонах и крепко обхвативших его ногах.
Через неделю вспыхнул мятеж эсеров, на улицах не следовало появляться без нужды. Платон разрывался: он хотел быть с Ольгой, оберечь ее безрассудную голову, но и Пискуновых боялся оставлять, душа
