снова нашел настоящее дело в жизни.
Чаплин жил у тетки на Старо-Невском проспекте, где темно, узко и криво. Тетка вела его несложное хозяйство и была раз навсегда обижена тем, что ничего не знала о прошлой жизни племянника: явился тот внезапно с фронта, поселился, спас от уплотнения, стал жить — и хоть бы рассказал о чем-нибудь, ну хоть о любовных своих делах. На всякий случай тетка всегда бранила его и приписывала ему целый ряд преступлений. Чаплин к теткиной брани привык быстро, брань даже развлекала его, а главное — пусть только хозяйство ведет аккуратно.
Черныш шумел за обедом так, что, когда он наконец ушел, тетка завязала голову мокрым полотенцем.
Чаплин за обедом соглашался со всем, что только ни говорил Черныш, изредка только, для приличия, вступая в спор. Он вообще соглашался со всеми, а то наговоришь лишнего — потом еще беду наживешь. Лучше в мире жить с людьми, чем в ссоре: всякий человек может вдруг пригодиться.
У Чаплина было много друзей — таких же, как и он, и они занимали самые различные должности — счетоводы, кассиры, портные, финансовые инспектора, дворники, участковые надзиратели… И на следующий день после встречи с Чернышом, вечером, Чаплин торжественно привел Черныша к одному из своих приятелей — Уточкину: тому как раз нужен был для домовой конторы честный и грамотный человек. А Черныш был не просто грамотен — он даже стихи писал. После этого Чаплин вернулся к себе на Старо-Невский, чтобы жить дальше в тишине и покое.
II
Йорка Кащеев стоял у входа в Сад отдыха. Вокруг него шумели и толкались в блеске электрического фонаря мальчишки с папиросами, торговки с корзинами фруктов, шпана в кепках и платочках, а он был молчалив и неподвижен, как плакат. На нем серая толстовка; тугие синего цвета рейтузы стягивали его ляжки; сунуты были рейтузы в высокие, ярко отчищенные сапоги.
Иногда к ограде сада подходил милиционер, и тогда вокруг Йорки образовывалась пустота: папиросники и фруктовщики разбегались в разные стороны. Потом милиционер отходил, и беглецы возвращались на прежние места. Горожане проталкивались мимо Йорки Кащеева в сад, спасаясь в густую тень деревьев от трамваев, пыльных мостовых, идеологических шатаний и мыслей о налогах и сокращении штатов.
Йорка Кащеев глядел на людей свысока, снисходительно, словно забрал над миром высоту в тысячу метров и оттуда жалеет человечество. Над ним — летнее небо, а перед ним — толчея и разнообразие сдавленного громадами домов проспекта. Искры быстрых трамваев, колеса пролеток, фары автомобилей, разноцветные вывески, огни — все это, мелькая, уходило вдаль: налево, к Адмиралтейству, и направо, за Фонтанку.
Но вот Йорка Кащеев сдвинул фуражку на левое ухо, папироску сбил к правому углу рта и заложил руки в карманы, отставив локти: мимо прошла такая девица, которой только и недоставало Йорке в этот чудный вечер. Он двинулся за ней, догоняя. Он был так уверен, что найдет повод познакомиться с ней, что не слишком торопился догнать ее и заговорить. Впрочем, он не был уверен в том, что захочет заговорить с ней. Он не в первый раз за этот месяц шел так по улице за женщиной: ростовские привычки еще жили в нем.
Незнакомка не оглядывалась. Она, дойдя до Аничкова моста, свернула по набережной Фонтанки и, опустив голову, ускорила шаг. Йорка Кащеев почти нагнал ее, когда она свернула вдруг с тротуара, пересекла мостовую и, взявшись обеими руками за решетку канала, склонилась над водой…
Йорка выплюнул окурок, вынул руки из карманов, схватил девушку за плечи и сказал:
— Цоп!
Девушка вырывалась, отталкивая Йорку Кащеева. Впрочем, она не кричала и не плакала. Она была поражена этим неожиданным нападением до того, что даже слов не могла подыскать.
Йорка Кащеев говорил весело:
— Не позволю топиться. Ни за что не позволю.
Тогда девушка сказала тихо:
— Отпустите меня. Кто вы такой?
— Нехорошо, — говорил Йорка Кащеев. — Я вас все равно не пущу. Вам еще тридцать лет жить — это минимально, а вы в Фонтанку кидаетесь. Я вам вреда не сделаю.
Девушка не вырывалась больше и не возражала Йорке.
Йорка Кащеев сказал вежливо:
— Разрешите, я вас провожу!
Девушка покорно шла туда, куда вел ее Йорка Кащеев.
Йорка привел ее к Саду отдыха.
— Посидите, чтоб отдохнуть вам.
Он заплатил в кассе за вход и повел девушку по аллее, напевая:
Ростов-город мы прославим,
На Садовой дом поставим…
Все скамейки были заняты, сесть негде. Йорка Кащеев выбранился (он нарочно не торопил незнакомку с рассказом):
— Зверски места мало.
Они зашли далеко в глубь сада, туда, где сад был уже совершенно не похож на столичный. Эту часть сада можно было целиком перенести в любой провинциальный городок, и он пришелся бы там как раз к месту. Они нашли свободную скамейку и уселись рядышком.
Йорка Кащеев спросил лениво (лень он напускал на себя всегда, когда собеседник был взволнован):
— Как прикажете вас называть?
— Лиза, — отвечала девушка. — То есть Елизавета Матвеевна.
Йорка Кащеев говорил:
— Итак, Лиза, мы, значит, с вами познакомились. Это хорошо. Будем гулять. Вы давно тут?
— Давно, — отвечала Лиза.
— А я с месяц, не больше, — сказал Йорка Кащеев. — Хороший город, стоит в нем жить. Так-то я ростовчанин, и вообще я летчик. Хотя я еще не летаю, но все-таки. А город мне понравился. Есть у вас тут родные?
— Есть. Отец.
— Значит, у отца живете?
Лиза заговорила с нарочной откровенностью:
— Отец давно семью кинул. Я сама живу. Мать у меня фельдшерицей была, она уже с год как умерла. Я все вещи продала и сюда приехала: работы достать думала. Билась-билась, что только не делала, со дня на день перебивалась — и устала вот. Мать говорила: «К отцу не ходи — меня уморил и тебя уморит». Я хоть адрес узнала, а не ходила: боюсь, да и надеялась все — сама выбьюсь. Никому я не нужна, и мне идти некуда.
— Некуда! — воскликнул Йорка Кащеев. — Этакой девушке — и некуда! Ведь интересно жить, честное слово!
— Если есть работа, то интересно, — отвечала Лиза. — А что за охота жить мне, например, если только голод один? Если не к отцу, так иначе как на панель — некуда. Так уж лучше в Фонтанку!
— Некуда! — снова воскликнул Йорка Кащеев. — Некуда! Да… Да…
И сразу вся лень сошла с него. Он, вскочив, заговорил бессвязно:
— Я ростовский грач! Да! Хай им грець, всей этой мелкоте! Давят фасон! Нам, ростовским шарлачам
