моей груди, когда стальная лента обвивается вокруг моей талии, а ноги вместо того, чтобы бить по полу, бьют по воздуху.
— Пожалуйста! — Я не знаю, о чем умоляю. О свободе? Об ответах? О том, чтобы он снова полюбил меня? Может быть, все это и даже больше. Миллион панических, душераздирающих мыслей проносятся в моей голове, оставляя меня неподготовленной перед его безумной реакцией на бегство.
— Как ты думаешь, куда ты пойдешь? — спрашивает он, когда несет меня обратно на кровать, его твердое тело прижимается к моей спине. — Мы в глуши. Ты что, думаешь, я могу позволить себе жить под открытым небом? Это отдаленная хижина. Все, что ты сделаешь, это подвергнешь себя риску, если отправишься туда одна.
Он злится, но я не могу сказать, злится из-за того, что я пыталась уйти, или из-за того, что может случиться со мной, если я уйду. Если уж на то пошло, его отношение приводит меня в еще большее замешательство, чем раньше. Его это волнует или нет? Во что я должна верить?
— Что ты делаешь? — Я вскрикиваю, когда он снимает ремень после того, как бесцеремонно швырнул меня на кровать.
— Это для твоего же блага. Я разочарован в тебе. — Ему не требуется много времени, чтобы с помощью ремня связать мои запястья вместе, а затем прикрепить их к ржавой металлической спинке кровати. Все это время я наблюдаю за ним, выискивая хоть какие-то признаки человека, которого я знала и любила.
Я только что употребила прошедшее время?
— Сейчас. Я собираюсь приготовить тебе что-нибудь поесть, а когда вернусь, надеюсь, ты будешь в более рациональном настроении. — У него даже хватает наглости качать головой, прищелкивая языком, как будто я непослушный ребенок, нуждающийся в наказании.
Это просто нереально. В то же время я знаю, что это не сон. Все происходит на самом деле. Я действительно заперта здесь, и с таким же успехом меня можно запустить в открытый космос без привязи. Не за что ухватиться, я парю на месте, зная, что умру без помощи. Понятия не имею, что реально, а что нет.
По крайней мере, когда я одна, я могу перевести дыхание. Хотя это и нелегкая задача, благодаря страху, который не перестает нарастать. Я заставляю себя дышать медленно, не сосредотачиваясь ни на чем, кроме входящего и выходящего воздуха. Моя паника утихает, и я способна думать не только о немедленной необходимости сбежать.
Должно быть, с ним что-то случилось. Это единственное объяснение, которое имеет хоть какой-то смысл. Он каким-то образом пострадал. Это бы многое объяснило. Его изменение в поведении, то, как он отказывается прикасаться ко мне любым значимым способом. Все эти странные вещи, которые он говорил о своей темной стороне — что, черт возьми, это значит? Должно быть, он болен.
Я хочу помочь ему. Боль от неспособности понять его быстро сменяется болью, вызванной мыслью о том, что он нуждается в помощи и все это время находился в одиночестве, и о нем некому было позаботиться.
Ты с ума сошла? Он не отрицал обвинений.
Верно. Так легко забыть то, на чем я не хочу сосредотачиваться. Слишком легко. Я не могу позволить себе попасть в эту ловушку.
Он причинил им боль. Кью и Аспен — его друзья, практически семья. И он, кажется, даже не сожалеет.
Он клянется, что никогда не причинил бы мне вреда — это должно заставить меня чувствовать себя лучше? Потому что я уверена, что было время, когда он и представить себе не мог, что причинит боль Кью. Если только он не лучший актер, который когда-либо существовал. Он ни за что не смог бы подделать годы дружбы, товарищества и даже преданности моей семье. Я имею в виду, что мой отец может учуять предателя, как свинья трюфель, но он даже ничего не заподозрил. Он был так же ошеломлен предательством Рена, как и все остальные.
Если я вытяну шею, то снова смогу выглянуть через дверь спальни. Там беспорядок. Он здесь уже некоторое время. Я слышу, как он гремит кастрюлей, открывает банку. Возможно, бормочет себе под нос — привычка, которую, я думаю, он бы перенял, находясь так долго в одиночестве, когда не с кем было поговорить.
Как он нашел это место? Принадлежит ли оно ему, или он самовольно поселился здесь? Что, если он причинил боль человеку, который раньше здесь жил? Нет, я не могу позволить себе даже думать об этом. Он изменился, но не настолько сильно. Даже сейчас, привязанная к гребаной кровати, я все еще не могу позволить себе поверить в худшее.
Я бы спросила себя, что такого могло произойти, чтобы дойти до этой точки, но не уверена, что хочу знать ответ.
Моя грудь болезненно сжимается, когда я слышу, как он приближается, его тяжелые ботинки громко стучат по деревянному полу. В одной руке он держит тарелку с дымящимся супом, а в другой — пару ломтиков хлеба с маслом на бумажном полотенце.
— Ты, должно быть, уже проголодалась, — бормочет он, присаживаясь. — Когда ты наешься и станешь мыслить яснее, ты не совершишь таких ошибок, как попытки сбежать. Это на тебя не похоже. Обычно ты намного умнее.
Мое сердце сжимается еще сильнее, когда вместо того, чтобы развязать меня, чтобы я могла поесть сама, он ставит миску на кровать и опускает ложку в ароматный бульон. Наблюдение за тем, как он дует на нее, не должно вызывать слез на моих глазах, но они все же есть. Такой маленький жест заставляет меня поверить, что ему не все равно. Как будто все это большое недоразумение.
— Где ты был? Ты находился здесь все это время?
— Открой рот. — Он либо намеренно избегает моих вопросов, либо просто не хочет их слышать, отгораживаясь от них. Ничто в его поведении не выдает гнева. Та же самая пустота — это то, из чего он действует, и это так же нервирует, как и раньше.
Я открываю рот. Я должна верить, что он ничего не подмешал в суп. Должна верить, что он не причинит мне вреда, иначе я сойду с ума. Я смотрю в его глаза, и они не выглядят такими пустыми, как тогда, в саду, но что-то в них все еще мешает проглотить овощной суп. Что-то, от чего становится трудно дышать.
Если у него травма головы или что-то в этом роде, она могла повлиять на него таким образом, верно?
Я пытаюсь немного сместить свой вес, чтобы устроиться поудобнее, и болезненно
