через месяц никого на нашем шарике не останется, так почему не рассказать? Почему бы не позволить людям прожить последний месяц жизни людьми? Пусть они любят друг друга, пусть они друг друга ненавидят, пусть навещают родителей и водят детей в школу, пусть мечтают, пусть создают, пусть убивают и грабят – это в их природе; неужели, скажи им, что через месяц ничего не будет, человек резко перестанет быть человеком? Да человек только тогда человек, когда есть надежда, что он будет продолжаться во времени. Мать хочет увидеть, как растёт ребёнок, художник, пока ещё неизвестный художник, хочет видеть свои картины в галереях, пусть это будет после смерти, но что такое смерть, когда художник мечтает о вечности? Писатель мечтает увидеть, как по его роману пишут сочинение в школе. Все, все хотят и верят в продолжение себя, но перестанут они быть теми, кто они есть, если сообщить, что остался месяц и не будет ничего? Оттого Сева кажется неуверенным, наверное, потому что знает что-то эдакое, а проверить людей на человечность не решается.
Сева вернулся с бутылкой водки и палкой докторской колбасы. Мы сели в машину.
– На набережную, – скомандовал Сева водителю.
– На ту самую? – спросил я.
– На ту самую, – ответил Сева.
– Слушай, а зачем мы к этому твоему Драгунову вообще ездили? Не верю, что тебе по статусу положено морды блогерам бить.
– Нет, конечно, не за этим. – Сева откупорил бутылку и протянул мне.
– Прямо так?
– Цапкин, ты меня удивляешь. – Сева зубами оборвал обёртку на колбасе и всучил мне. – Драгунов сам позвонил, сказал, что есть новости, а разбитый нос, так скажем, квартальный бонус.
– И что за новость? – Я с отвращением проглотил горячий водочный комок, но с наслаждением откусил приличный кусок душистой колбасы.
– Сказал, что в эфире много слова «шаман», дескать, такое: «шаман идёт / шаман сказал / шаман близко / Якутия». И, кажется, я знаю, о ком он.
– Лейба, стало быть?
– А ты, Цапкин, не дурак!
– Обижаешь.
– Слушай, мы Лейбой займёмся, ты не лезь, ладно? – Сева взял у меня бутылку, сделал глоток, крякнул и занюхал колбасой.
– Да делайте, что хотите, – сказал я.
Машина остановилась на набережной. Мы вышли. Это было именно то место, откуда Сева когда-то сиганул в реку.
Сева, не говоря ни слова, стал раздеваться.
– Ты же не собираешься? – спросил я с опаской.
– Цапкин, а как ты в прошлый раз меня отсюда вытащил? Высоко же.
– Тут раньше не так было, не помнишь? Да и река повыше была.
– Может быть.
– Сев.
– Что?
– Ты чего?
– Всё нормально. Как думаешь, Цапкин, та железяка ещё там?
– Может, и там.
– Знаешь, а я хотел бы с твоим Отто побеседовать. Пугает он меня почему-то и притягивает, не знаешь почему?
– Почему не знаю, но такой эффект от него есть, да.
Сева уже разделся до трусов и теперь стоял передо мной пьяный, одновременно смешной и величественный.
– Может, он и мне бы смог макушку размягчить, и я бы что-нибудь такое понял, чего никак понять не могу, как думаешь?
Я в очередной раз удивился осведомлённости Севы. Оказывается, и про мягкие макушки он в курсе.
– А что ты не понимаешь?
– Зачем всё это? – Сева сделал такой жест рукой, будто хотел показать мне не только весь город, но и всю вселенную вообще. Я подумал, что из него получился бы замечательный мыслитель.
– Если бы я знал.
Сева допил водку и бросил бутылку в реку. Откусил мощный кусок колбасы и туда же кинул остатки.
– А у меня, Цапкин, макушка твёрдая, как титан. – Сева постучал себя кулаком по макушке, чтобы я не сомневался в её крепости. – Как титан, понимаешь? И вот зачем это всё, я не понимаю. Цель-то какая должна быть? Смысл, Цапкин, есть ли, а?
– Я не знаю, Сева, точнее, знаю, что ответа на вопрос нет.
– А если есть? Если Отто ответ знает? Ну если он такой замечательный, если у него не титановая макушка, как у нас? Вот что он знает? И почему он, этот мертворождённый Отто, знает больше, чем я? А? Цапкин, почему? Я же всю жизнь, понимаешь, всю жизнь… – Сева уже еле держался на ногах.
Вопросы Севы мне казались одновременно наивными и безмерно глубокими. Наверняка он на своей работе узнал нечто, от чего у меня бы случился кататонический ступор. Может, Сева знает, что через месяц всё-таки конец света и потому теперь не понимает, зачем всё это? Но мысль про конец света я почему-то отбросил, может, потому, что не готов я был размышлять о таких глобальных материях в тот момент, когда Сева начал снимать с себя трусы.
– Сева, может, не надо?
– Я нырну, Цапкин, нырну. И знаешь, я верю, что реку почистили, ну, набережную же они сделали. Смотри, какую высокую сделали, ты меня даже вытащить теперь не сможешь.
– Кто они? – спросил я.
– Ну, они.
Водитель вышел из машины, но Сева рявкнул на него:
– Сидеть, лейтенант!
Тот обратно сел за руль.
– Смотри, Цапкин, как собака. Сказали сидеть, он сидит.
Сева как-то враз погрустнел и будто в одно мгновение состарился.
– Ты мне устрой встречу с Отто, ладно? Устрой, пожалуйста. Неофициально, – сказал Сева и добавил как-то уже совсем по-детски: – Я никому не скажу.
– Устрою, – ответил я.
– Честь имею, Цапкин, – сказал Сева и прыгнул в реку.
Я не увидел, но услышал, как он нырнул. Был глухой звон, который от силы удара пробился даже через воду. Никто реку не чистил.
Вытащить я его не мог. Набережная теперь была слишком высокой.
МЧС и скорая приехали одновременно. Когда Севу вытащили, я подошёл и прикоснулся к окровавленной разбитой макушке.
– Ну что, друг мой, вот твоя макушка и стала мягкой, стало быть.
Врач недоуменно посмотрел на меня, но ничего не сказал.
Глава вторая
Горевал ли я по Севе? Нисколько. Я вообще уже не помню, когда по-настоящему горевал или печалился. Чтобы не так, когда на улице дождь, когда холодно и похмелье. А так чтобы нутро наизнанку, чтобы места себе не находить, чтобы сдохнуть хотелось, только бы не чувствовать. Я даже не могу представить, что должно случиться, чтобы по-настоящему горевать. Тем более Сева давно уже стал ветхой декорацией из далёкого прошлого. Даже когда он снова появился, я где-то краешком сознания понимал, что он – тот самый Сева, только он был не тот самый Сева, и горевать по поводу его смерти не было ни желания, ни смысла.
