Морг среди них казался единственным местом, где можно было уютно жить.
В низких тёмных сенях обдало холодом – под полом был сооружён ледник.
По-зимнему румяный санитар зажёг лампу. Три голых трупа лежали в ряд на деревянных нарах. Плац-майор Аникеев, его жена, прислуга.
Лавр Петрович по привычке зажимал нос платком, но запаха гниения не было. Наоборот, казалось, что сейчас раздадутся радостные крики и где-то рядом гимназист, моргая свиными глазками, покатит на коньках по замёрзшей Неве.
– Вот-с, ваше превосходительство, – санитар с уважением коснулся синюшной руки разрубленной девушки. – Специально для вас разложили-с.
– Света больше, – сказал Бошняк.
Санитар засуетился, вынул из карманов два сальных огарка. Покойницкая посветлела углами.
У стен, на полках в беспорядке лежали трупы. Двое сидели, вытянув в проход ноги. При свечах казалось, что трупы двигаются, но движения их были робки и еле заметны. Лавру Петровичу почудилось, что и движение Бошняка так же сдержанно и отражает лишь неверное пламя свечи.
Бошняк склонился над девушкой. На разрубленной голове её было теперь два лица. А рана была так легка, будто она всегда жила с двумя лицами.
– И мы воскликнули: блаженство! – к удивлению Лавра Петровича сказал Бошняк.
…О горе! о безумный сон!Где вольность и закон? Над намиЕдиный властвует топор.
– Не кажется ли вам, Лавр Петрович, что в строчках об Андре Шенье появилась вдруг ирония, которую автор в них не закладывал? – Бошняк распрямился, помял затёкшую поясницу. – Рубанул с одного раза. Чтоб так рубить, писарской сноровки мало. Этот человек к топору приучен.
Бошняк прошёлся вдоль нар.
– А вас он газом угарным намеревался уморить… Печь очень толково растопил…
– Истопник? – спросил Лавр Петрович.
– Истопники в следственную комиссию заходили, как к себе домой, – продолжал Бошняк, будто давно знал ответ. – Истопников в следственной комиссии двое.
– Обоих берём?
Лавр Петрович и Бошняк пошли к выходу.
– Первый, – сказал Бошняк, – Сиро́та Гавриил Анисимович. Вольную получил в тысяча восемьсот тринадцатом, а вот второй – Смолянинов Захар Сергеевич. Подпрапорщик в отставке. На всех допросах присутствовать мог. На Кавказе служил, но не с Ушаковым, а ранее. И ранения даже лёгкого не имел.
– Ранение, должно, скрыл, – сказал Лавр Петрович. – С ранением его в истопники бы не взяли. А время службы писаря напутать могли-с.
На улице случилось лето. После темноты морга Лавр Петрович прикрыл глаза. От Бошняка осталась только тень, и он ступал за ней так же решительно, как и за человеком.
– Стой, – приказала Каролина.
Кирьяк натянул вожжи.
– Что, барыня?
– За нами никто не едет?
Кирьяк оглянулся.
– Зря беспокоитесь, – сказал. – Пуста дороженька.
Каролина выглянула из окна, посмотрела назад.
Тракт был чист.
Каролина выбралась из кареты.
– Давай постоим, – сказала.
– Никак укачало? – спросил Кирьяк. – Так я гнать не буду.
Каролина присела на придорожный холм, который больше походил на застывшую, покрытую травой волну. Она подумала, что если сосчитает до двадцати, то непременно увидит вдали коляску Саши, размахивающего кнутом Фролку.
Лошади хрипло дышали пыльными травами. За городскими заставами начинались те покой и беспамятство, которые ждали своего часа, чтобы поглотить и Каролину, и лошадей, и повозку, и Петербург с его шпилями, мостами, тяжёлыми, опускающимися в болото домами. Разве что насчёт Кирьяка ничего наверняка сказать было невозможно. Его трудно было выветрить из этого мира, как траву или дорожную пыль.
На Тучковом мосту кричали разносчики. Ветер с Невы рвал и уносил их слова. Из открытых окон доходных домов на Васильевском тянуло скукой, чайки клевали зелёные корки, бабы, облокотившись на бочки, торговали соленьями. Рядом, привалившись рыхлыми щеками к чугунным перилам, спал не то мужик, не то девка.
– Больше народу надо было, Лавр Петрович, – сказал первый ищейка. – Что ж мы вчетвером-то?
– Сиди давай, – ответил Лавр Петрович. Он, хотя и любил правила, был вовсе не против ухарства.
Бошняк увидел густой дым над куполом церкви святой Екатерины и понял, что опоздал. По Кадетской линии бежали люди, слышались крики: «Пожар!» Мимо проехала телега с насосом, водоливными трубами и складной лестницей. Один из пожарных часто стучал колотушкой в железную доску. Другой всё так же прижимал к груди гитару. Оглушительно трещали погремушки на лошадиной сбруе. Следом за телегой проехали ещё две, гружённые бочками с водой.
– Ишь ты, со всех кварталов пожарных отрядили, – удивился второй ищейка. – Должно, знатно горит.
– Тут деревянных домов много, – ответил первый. – Полыхнёт, что твоя Москва.
– И куда нам в такой дымине? – спросил второй ищейка.
– За бочками держи, – сказал Бошняк. – Не ошибёшься.
Ищейка свернул в переулок вслед за подводами и толпой. В дыму темнели контуры домов, силуэты людей, лошадей, повозок.
– Расступись! – послышался крик брандмайора[53].
Пробежала баба с вытаращенными слезящимися от дыма глазами и с сундуком в руках. Углы его были обиты медью. В щели сундука забилась земля.
– Видал?! – крикнул Бошняк первому ищейке. – Быстро, а то уйдёт!
Первый ищейка спрыгнул с повозки, исчез в дыму.
Экипаж выехал к охваченному пламенем деревянному дому.
Огонь рвался из окон, лизал стрехи. Двое пожарных направили на дом водоливные трубы, другие налегали на насосы. Толстые струи били в горящие окна. Огонь принялся за крышу. Четверо пожарных тащили новую бочку воды.
– Ушёл, – сказал Бошняк.
– А ежели он там? – кивнул на пожар Лавр Петрович.
– Ушёл, – повторил Бошняк.
– Эдак, пока мы всех спымаем, пол-Питера сгорит! – сказал второй ищейка.
– Место происшествия осмотреть не желаете? – с издёвкой спросил Бошняка Лавр Петрович.
В эту минуту крыша рухнула.
Бошняк прижал платок ко рту.
– Милейший! – позвал он брандмайора.
К Бошняку подошёл человек с закопчённым лицом и белыми морщинками возле глаз.
– Вещи какие спасли?
– Какие тут вещи? – с охотою заговорил бранд-майор. – В один момент полыхнуло. Со всех сторон.
– Вот она, вашскобродь[54], – раздался хриплый от дыма голос первого ищейки. – Еле догнал. Пёрла, как лошадь.
Одной рукой он держал за загривок упирающуюся бабу, другой волок сундук.
– Куда ж ты, милая, спешила? – спросил Бошняк.
– Так по делам, – не оставляя попыток освободиться, ответила баба.
– Ну, раз по делам, садись. Подвезём, – Бошняк кивнул первому ищейке.
Тот забросил бабу в коляску, затащил сундук.
Баба крякнула, хотела было вывернуться и закричать, но Лавр Петрович прижал сапогом её голову к доскам:
– Потерпи, милая.
Сундук был закрыт на замок.
– Что в сундуке? – спросил Бошняк.
– Нажитое непосильным трудом, – ответила баба.
– Ты своим трудом и на сундук такой бы не заработала, – сказал Лавр Петрович.
Бошняк вынул пистолет, сбил рукояткой хлипкую дужку замка, откинул крышку.
– Чего там? – заёрзала на дне повозки баба.
Бошняк кивнул на горящий дом:
– Он сундук закопал?
– Он, – баба закусила край платка. – Прошлой ночью. А я подглядела.
– Гони её, – сказал Бошняк.
Первый ищейка принял бабу с повозки и для скорости дал ей пинка.
В сундуке, испачканный бурой кровью, лежал походный унтер-офицерский мундир. Грудь его была разорвана в тряпки.
– Эка ж его, – удивлённо присвистнул второй ищейка.
– Твою же мать, ещё один инвалид, – сказал Лавр Петрович.
Новый капитанский мундир был покрыт пыльцой луговых цветов.
По тропинке через поле шёл Ушаков.
Левая рука его покоилась в висевшем на шее широком чёрном платке.
Посреди поля Ушаков остановился, размял немеющие пальцы правой
