с Аргунью, дает начало великому Амуру. Недалеко оказалась еще одна казачья станица, Горбица, в которой Родион Андреевич, лучше знавший здешние места и кое-кого из казаков, раздобыл чаю, пороху и ржаной муки. Перекусив напоследок горячими кислыми щами в семье знакомцев Родиона Андреевича, путешественники покинули Горбицу. Не без тайного волнения смотрел Коля, как Горбица тает за поворотом — впереди у них «двести верст на утлой ладье по землям практически необитаемым, если не считать, конечно, “семь смертных грехов”, — так тут не без основания называют семь почтовых станций, расположенных вдоль Шилки до слияния ее с Аргунью». Эту фразу Коля подсмотрел в дневнике у Николая Михайловича, и знал, что сведения получены им от Родиона Андреевича, а тот уже по Шилке хаживал.
Вообще же путешествие в лодке первое время было довольно утомительно. Николай Михайлович с Родионом Андреевичем помещались обычно на носу лодки, а Коля обязан был присматривать за багажом на корме, позади гребцов, и ветер доносил до него лишь обрывки их разговоров. А ведь страсть как хотелось послушать! Николай Михайлович обладал удивительным даром — он был не только прекрасным рассказчиком, но и умел так разговорить своего собеседника, что тот сам дивился своему красноречию. Этот дар Коля впоследствии не раз наблюдал, но здесь, в лодке, он раскрылся ему впервые. Родион Андреевич, человек несколько мрачноватый и, как поначалу Коле показалось, вовсе не примечательный, под воздействием Николая Михайловича принялся рассказывать о местной охоте да обычаях так, что даже гребцы-казаки приподнимали весла и раскрывали рты, в то время как лодка неслась по водной глади.
Или, быть может, к тому располагала сама местность, — какая-то, как чудилось Коле, колдовская. Здесь, в Забайкалье, тайга с первого взгляда казалась похожей на привычную Коле прибайкальскую, однако общее впечатление было гнетущим. Чем дальше отходили от Горбицы, тем чаще стали попадаться вдоль берега не стаявшие еще с зимы выходы льда. Иногда ледяные кромки тянулись по берегам на сто сажен и больше, сохраняемые от июньского солнца темными елями. Да и лес был какой-то смурной — темные ряды елей и лиственниц среди безжизненных каменных осыпей, выпиравших навстречу воде, словно обнаженные хребты невиданных древних чудовищ. Поросшие деревьями сопки чередовались с узкими каменистыми овражками, по которым весной сходит вода, и только изредка вдоль берега виднелись узкие песчаные ленты плесов. Шилка здесь имела быстрое течение и шла между высокими берегами глубокой и холодной темной водой, рядом с которой и в летнюю жару не было большой охоты разоблачиться. А уж когда становились на привал, и вовсе жались ближе к костру, и не только для защиты от вездесущей мошки, умудрявшейся залезать даже в сапоги.
Родион Андреевич, поначалу словоохотливый, быстро терял терпение, поскольку останавливались, по его мнению, слишком часто. Однако Николай Михайлович, устроившись на носу лодки, попросту не мог удержаться от того, чтобы не послать приветствие из своего штуцера или дробовика всякой твари, попадавшейся на пути, будь это чомга, орел или аист. Коля, пряча ухмылку, наблюдал с кормы за тем, как Родион Андреевич немо заламывает руки, не смея помешать готовящемуся к выстрелу стрелку; как эхом на десяток верст раскатывается выстрел; и как Николай Михайлович с широченной мальчишеской улыбкой поворачивается к гребцам, веля приставать. Те не особенно роптали, предвкушая все же на ужин свежую дичь, а вот Родион Андреевич не меньше трех раз пытался взять с Николая Михайловича обещание не подбирать хотя бы стреляную дичь, чтобы добраться до Хабаровки и успеть на отходящий оттуда пароход. Николай Михайлович в эти минуты вид имел настолько покаянный, что Коле было его даже жаль. Однако приходило утро, и все начиналось сначала. Было странно видеть, как такой в целом дисциплинированный, строгий к себе и окружающим человек вдруг преображается совершенно, как азарт охоты охватывает его всего, целиком, без остатка.
Однако же охота была не единственным поводом для остановок. Случалось и Коле таскаться за Николаем Михайловичем по тайге и коварным осыпям, волоча на себе тяжеленную сумку с образцами, в то время как тот, восхищенно задрав голову, обозревал местную флору. Многие из встречающихся растений, — например, багульник, или боровая матка, были Николаю Михайловичу незнакомы, и Коля как мог рассказывал о них все, что знал: каковы на вид их листья, цветы и корни, когда наступает время цветения и созревания плодов, а также есть ли у них лекарственные свойства и какие. Память у Николая Михайловича была фантастическая: не раз Коля потом замечал, как он записывает в свой дневник все, что услышал и посчитал важным, с удивительной точностью, не выпустив ничего и лишь облагородив Колин просторечный рассказ своим ясным, сильным и звучным слогом. Раз Родион Андреевич тоже подметил эту черту, и Николай Михайлович по этому поводу сказал нечто, снова сильно удивившее Колю:
— Да-с, дар этой памяти у меня с детства. Не могу пожаловаться, могу читать по памяти знакомую книгу страницами, словно лист ее перед глазами держу. Однако это же сильно мешало мне в занятиях математикой. Если бы в свое время преподаватели догадались заменить хотя бы одну букву на чертеже, чтобы проверить не память мою, но логику, я бы, наверное, провалился самым пошлым образом!
«Что за человек! Другой на его месте только бы и знал хвастать, а он настолько к себе строг, что и в этом не усмотрел своей заслуги! Однако ходили слухи, что на заседаниях в Иркутске его поначалу приняли за фанфарона — настолько он уверенно говорил об экспедиции в места, где ни разу не бывал. Странная эта штука — человеческое нутро. Вот вроде человек и скромен, и хвастлив одновременно кому-то кажется!»
Несмотря на частые остановки, четырнадцатого июня лодка, попрощавшись с Шилкой, вошла в воды Амура, — там, где великая река прорывает северную часть Хинганского хребта, который отделяет Маньчжурию от Монголии.
Амур здесь, на Колин взгляд, имел не более полутораста сажен ширины и был не очень глубок, но быстр. Чуть ниже слияния двух рек располагалась казачья станица Албазин — по словам Родиона Андреевича, одна из крупнейших на Амуре. И тут их ждала приятная неожиданность: едва причалив в Албазине, путешественники увидели на пристани пароход! Радости Николая Михайловича (и Родиона Андреевича) не было предела, — тем же днем отходивший в Благовещенск частный пароход был готов принять на их на борт, и путешествие на лодке закончилось. Коля, надо признаться, тоже был рад передышке, поскольку Николай Михайлович поручал ему сортировать и упаковывать образцы прямо на корме раскачивающейся лодки, под брызгами от весел и резким
