и буйный, не подвластный на земле никакой, кроме бесовской, власти по попущению Божьему, полковник той поры, коего русские грады и веси страшились куда больше молнии, труса и потопа. Ляшский шляхтич из литвинских просторов и чащоб, воевавший, с кем хотел и когда хотел, и под королем Речи Посполитой, и против короля. Угнаться за ним было некому, упредить – тщетно, пугались его появлению в любой час где угодно… Летучести его завидовал и ястреб-перепелятник, однако ж на его кроваво-алом гербе легион бесов хитрым обманом притаился в образе медлительного черного ежа, у коего вместо игл и торчали во все стороны бесовские рожки.
И правда, только бесы и могли носить его быстрее ветра, и жеребца его, едва касавшегося подковами трав и сбивавшего пух с одуванчиков и чертополохов. Видя мах и скач его жеребца, многие воины из иных хоругвей нашествия на Русь охали и готовы были душу продать за такую гонкость и силу хода. И стоило им того сердцем возжелать, как тотчас их кони срывались с места, летели стрелой и прилеплялись к гону жеребца Лисовского – и вот уж, не думая, куда и на какой разгром, мчалась с ним лава, всей массой своею подчиненная любой его прихоти, всякому мановению его руки.
С кем только он ни бился, побеждал и королевских ротмистров, и царских воевод, но и поражения, бывало, терпел по виду разгромные, однако ж уносился прочь вместе со всей оставшейся стаей, уносился легче татарских чамбулов и, глядь, уже появлялся где-то вновь, в ином уезде со вновь окрепшей огненной конной тучею. На рассвете его могли видеть где-нибудь под Ростовом, а под вечер – уже едва ли не под Вологдой. И все иные воеводы, приятельские и враждебные, изумлялись, но верили донесениям.
Однако ж Тарас никаких баек о Лисовском не слыхал – и видел перед собой только хищного, однако ж не без форсу, разбойника и вора.
А ещё он видел перед своими глазами необычайный договор.
Хитрая была кондиция. Тотчас то уразумел за месяц поумневший лет на десять вперед Тарас, Гнатов сын, Палийко. Но делать было нечего, кроме как умело тянуть время! Эту науку Тарас тоже стал постигать не только умом, но и самой шкурой своею.
Он поднял глаза на своего нового командира. Тот кивнул:
– Прочитав? Підписуй першим. Ніж у тебе добрий.[68]
Тарас вынул нож из-за пояса, чиркнул под основанием большого пальца десницы. Писарь с тою же дрянной ухмылкой подал ему перо, пред тем обтерев его очин об рукав.
Сам-то бесхитростен был Тарас, только стал ему какой-то весёлый бес хитрость подкидывать. Взял Тарас и подписал не абы как, а по-учёному, хотя и как в голову взбрело:
«Et ipse accepit Cossackus Tarasius filii Gnatus signati haec», то бишь «Козак Тарас, сын Гната, принял и собственноручно подписал сии условия». Трижды макать в кровь перо пришлось.
У писаря глаза на лоб полезли. Дикий полковник «лисовчиков» сразу приметил, что снова лихо чудит Тарас и, двинувшись вперед, стал приглядываться, а потом сам вырвал кондиции прямо из-под пера, чуть не порвав важную бумагу.
Глаз Лисовский не пучил – напротив, прищурился, будто ему щёлоком в очи брызнуло.
– Звідки латинь знаєш? Ким естешь?[69]
Глядел он на Тараса – так и на призрака смелый человек глядеть может.
Тарас поведал, по обыкновению, кратко, к месту.
И вдруг Лисовский точь-в-точь повторил слова убиенного Никиты Оковала, только на латыни:
– Omnia utilis! Всем полезен!
В тот миг вдруг – хлоп! И вместо печати упало на кондиции пятно птичьего помёта. Лисовский вскинул голову, рубанув, как сабелькой, пером на шапке:
– Ну-ка, пташку жваво сеніміте![70]
Вскинулись луки.
Тарас махнул рукой знак своему пустельге и рек:
– Стріл не кидає, тому на вас упадуть. Мій боривітер все одно піде[71].
Слышали все и – замерли с поднятыми луками.
Лисовский снова вцепился глазами в Тараса:
– Демон в тебе? – подозрительно усмехнулся на ляшском.
– Немає, православний я, – с обычной своею простотой и легкостью отвечал Тарас и перекрестился.
Передернуло усы Лисовского:
– Добже! Нож давай!
Он махнул рукой вниз, и воины поняли тот жест как команду – опустили луки.
Тарас положил нож рукояткой, а перо очином – к Лисовскому.
– Падаль, птахів, щурів і кротів ти не різав?[72] – вдруг вопросил тот серьёзно, осматривая лезвие.
– Неможно, пане полковнику, – ответил Тарас.
Лисовский обтёр нож о плечо и, не глядя, легко полоснул им там же, у большого пальца, только – не десницы, а шуии. Потом он взял перо, поплевал на очин и обтёр его так же. За сим загрёб кровь, как будто ложкой, и одним стремительным росчерком – как скакал, так и писал – бросил на бумагу витиеватый скач своего имени.
Писарь взял кондицию и на миг задумался – посыпать песком полковничью кровушку или самой дать свернуться. Тут Лисовский вырвал у него договор из рук и бросил на столик перед Тарасом:
– Бери і ховай під жупан. Будеш мені показувати, коли забуду![73]
И тотчас поднялся на ноги.
Писарь вмиг исчез вместе со столиком.
А Лисовский окинул взором войско. А уж к нему и коня его переседланным подвели. Он взлетел на него. И поглядел сверху на Тараса:
– А тобі пішки. Поки з боєм коня не візьмеш![74]
Он хохотнул, будто большой пёс кашлянул, поперхнувшись – и тотчас загремело хохотом его войско.
– Навіщо? Зараз Сірка до мене повернеться[75], – отвечал безобидно Тарас, но в тот миг вряд ли кто-то услыхал его.
Лисовский поднял руку – весь польный гогот вмиг скрало, и от тишины даже зазвенело в ушах у Тараса.
Вдруг зычно и звонко, без хрипа, заговорил полковник по-ляшски, и понимала его вся разношерстная кавалерия, в коей, помимо ляшских шляхтичей, сынков младших да козаков низовых, да казаков вольных донских, можно было насчитать немало и литвинов, немало русских воров из числа боевых холопов, поменьше валахов, а там – и татар кое-каких, и черкесов, и немцев, бродяг удачи.
– Ныне принимаем мы в наше священное товарищество, сами видите, кого! Мал да удал! Хоть и против нас выступил подобно верному лыцарю, ради чести девицы, пускай и простолюдинки! Крепкий вояка! И должен он знать, что есть наше товарищество! Самое истинное на свете! Такого товарищества ни в одном войске нет, ибо всякое иное товарищество есть призрак, фата моргана. Во всяком ином товариществе острое наше око разглядит невидимые цепи, незримые поводья, тянущиеся к одной руке – и не в самом товариществе, а
