и кошму на подстилку.
И вот Венька сидел теперь на этой кошме, глядел в огонь и не понимал — хорошо ли, что он здесь? Или лучше было спуститься вниз? Может быть, он так и сделал бы, но что-то удержало… Даже перед дедком этим удивительным, который вполне серьезно к нему отнесся, неудобно было.
Достал карту. Отсюда, с самого низа долины, где Кызыл впадал в Аргут, ничего не было видно. Только справа в прогалах кедровых и еловых верхушек розовел в вечернем солнце какой-то заснеженный хребет. Но, кажется, все было правильно, старик ему на этой карте все показал.
Обошел поляну. Ржавые банки из-под тушенки легко рассыпались под ботинком. Больше никаких следов не было — люди сюда заглядывали нечасто. Речка, самая обычная, прозрачная, спокойно бежала среди камней и валунов и совсем не походила на фотографии из книжек по золоту.
Веня вернулся к костру, в котле бурлило, он бросил туда жирных бараньих ребер, потом намельчил небольших диких луковичек, как это делал алтаец. Если бы не этот сухонький дедок, думал Веня и вспоминал, как последние два дня жил в отчаянии возле конской тропы, надеясь, что кто-то по ней поедет.
Как и все предыдущие ночи, Фролов спал плохо. Спальник был летний, Веня мерз, но дело все же было не в этом. Он прислушивался к тихому ночному ветру и ручью за дырявой стеной и отчетливо понимал, что Олег Палыч был прав — здесь все было совсем не так, как он себе надумал. Ситуация была патовой — жизнь, которой он жил в Москве, была абсурдом, то, что происходило здесь, походило на абсурд же, только с другой стороны. Вене не нравилось ни то ни другое. И там и здесь было тяжело и неинтересно. Он понимал, конечно, что дело в нем самом, а не в месте его обитания, но кому от этого понимания становилось легче?
Ежась от холода, Веня выбирался из спальника, садился к костру и начинал думать про поиски золота, и его окончательно охватывало отчаяние. Он чувствовал, что предупреждения Олег Палыча уже завтра начнут сбываться. Представлял, как идет через поляну в лес и там, в лесу, что-то ищет. То, что он не умеет искать и даже не знает, как оно выглядит. И главное — он почему-то должен искать то, что ему совсем не нужно. Он стискивал зубы и заставлял себя думать, что оно ему нужно, но чувствовал только слабость и полную безнадегу своего положения.
Весь следующий день Венька проспал на солнышке. Все было почти так же, как в Москве, с невеселыми мыслями о том, что он опять лежит. Но что-то было иначе — его мышцы болели не от дивана, а от тяжелого рюкзака и алтайских троп. Он даже невольно и недоверчиво улыбался на это дело.
К вечеру, проголодавшись, он доел суп и долго сидел у костерка на берегу речки. На закатное небо смотрел, на огонь и удивительную горную воду — она меняла цвет вместе с заходящим солнцем. Чего они нашептали ему — никто не узнает, а только спал Веня эту ночь неплохо. Просыпался, подбрасывал дров в костер. Сухие кедровые сучья быстро занимались и горели с мягким, едва слышным треском.
Утром Фролов поднялся рано, было еще темновато, сходил к речке, долго умывался и впервые за десять дней почистил зубы. Потом пил чай, изучал карту и думал, как начать работу. Логично было прямо здесь сделать пробную промывку, потом на следующий ручей сходить. Он поднял голову от карты и, вспоминая Палыча, с недоверием осмотрел кедрач по берегам ручья — здесь все еще надо было найти. Даже алтаец и тот, когда ехал, посматривал на карту, хотя сразу предположил, что знает эту речку. И про аил знал. Веня решил в первый раз пойти просто так, без лотка и лопаты.
Мягкая хвойная тропинка то тянула вдоль речки, то уходила под кроны кедров и все время медленно поднималась в гору. Было непривычно без рюкзака и так тихо, что Веня временами останавливался и осматривался. Через полчаса он вышел на край большой поляны и остановился. Легкий туман поднимался от земли, небо выше начинало хорошо голубеть, впереди, куда уходила тропа, громко треснул сучок. Венька вздрогнул и поднял голову. Из темноты кедрача на поляну беззвучно выплыли два марала, их ног не видно было в тумане. Остановились. Один, поменьше, опустил голову и начал пастись, другой, с большими и почему-то черными рогами, стоял, внимательно слушая утренний лес. Венька никогда не видел диких животных в лесу, эти же олени были так близко, что, казалось, он слышит их запах. Маралы паслись и приближались, Венька забеспокоился, обернулся, куда отступить, но, когда повернулся снова, зверей уже не было. Он стоял, слушал легкий треск в лесу, глупо улыбался, и его пробирала дрожь открытия — раньше олени были для него просто картинкой из журнала или телевизора и он легко мог нарисовать их — а тут он принюхивался к их запаху, а запах действительно был, и боялся их. Изобразить этих оленей было не так просто.
Преодолевая страх, потоптался на месте и пошел вверх по тропе. Вслед за маралами. Шел, присматривался к лесному сумраку, вспоминал, но не мог вспомнить, что делать, если встретится медведь, — Палыч и это объяснял. Он и побаивался, и отчего-то чувствовал, что это не самое страшное в жизни. Даже пробовал улыбаться. «Надо из всего этого дела выбираться, надо идти, Веня, — говорил сам себе, — впереди солнце. До него надо дойти», — шептал. На следующей поляне обернулся назад и увидел первые лучи, золотинками пробирающиеся меж пушистых вершин кедров.
Вскоре впереди началось лесное ущелье, о котором говорил Палыч. Светлых скал и ручьев встретилось несколько, Веня не стал разбираться, какие из них отмечены на карте. Ему хотелось зайти как можно выше и увидеть рассвет. И он, обливаясь потом и оскальзываясь на мокрых камнях, торопился.
Лес кончился, Веня шел без тропы крутоватым просторным склоном с одинокими кедрами и по-весеннему голыми еще, молодыми прозрачными лиственницами, растущими кучками. И до того тут было просто и красиво, что его потихоньку наполняло какой-то наивной радостью и лицо само собой расползалось в улыбке. Он уже не торопился и, хоть дышал тяжело, почему-то не особенно чувствовал усталость.
Чем выше Веня забирался, тем полнее открывались горы за спиной. Он знал это, но не велел себе оборачиваться, пока не дойдет до самого верха. Такая пришла ему глупая и счастливая мысль. Такова была
