соделал!? — склонился над ним Павел Александрович, не смея прикоснуться к обгоревшей коже трясущимися от горя руками.
— Дело было такое, Павел Александрович, что даже ты не поверишь, коли расскажу, — Евгений разжал демоническую длань, в которой сжимал серебряник Иуды. — Все из-за этой вещицы…
Павел Александрович тронул серебряник, впекшийся в ладонь Евгения, и тут же одернул руку. Видимо, серебряник до сих пор был горячим.
— Вижу, тебе удалось разыскать дар всепрощения, — неторопливо сказал подошедший вместе с монахами Черниговский духовновидец Лаврентий.
— Дар всепрощения? — повторил за ним Павел Александрович, смутившись.
— Кто не знает, братия, тому скажу, что серебряник сей был принесен на Храмовую гору Сыном Божиим и Помазанником Иисусом, но взяли его с другим серебром первосвященники из казны храмовой и расплатились им за предательство Иудино. Когда же Иуда совершил предательство свое и одумался, то вернул старейшинам и священникам серебро их нечистое. Они же купили на него земли для погребения бродяг, и никто с той поры не видал серебряник, дарующий прощение всякого греха и всякую скверну души очищающий.
— Чтобы его отыскать, пришлось изменить человеческий облик и окунуться в озеро Коцит, — как можно кратче поведал старцу Евгений. — Но что-то пошло не так, действие снадобья окончилось, а тело мое не возвращается в прежнее состояние.
Небесноафонские братья пропустили эти слова Евгения мимо ушей. Они стояли, как вкопанные, окаменев от ужаса при виде обожженной ладони с почерневшим серебряником. Павел Александрович с надеждой взглянул на старца Лаврентия, уповая на то, что он как-то поможет Евгению.
— Человеческий облик мы тебе, может быть, и вернем, — молвил отец Лаврентий. — Но душа твоя в большом искушении находится. Серебряник этот не приносит ни добра, ни счастья.
— Может, будет лучше оставить его в Граде Небесном? Слишком многие хотели его заполучить — и незримое братство, и тамплиеры, и падший ангел света.
Евгений протянул серебряник Луке Евсеевичу, но тот помотал седой головой.
— Дар всепрощения всегда будет притягивать зло, — ответил он. — Град Небесный Афон не может его принять.
— Куда же мне его спрятать?
— А тебе не нужно его прятать, — по-детски улыбнулся старец Лаврентий своею лучезарной улыбкой, рассеивающей всякие сомнения. — Подлинная сила сего дара не в обретении всепрощения.
— А в чем же она?
— Могу лишь приоткрыть тебе эту тайну, ибо вещати многи могут, а понимати не все, слушай же. Встретил раз один нищий богатого на базаре, покупавшего домочадцам подарки. И хотел ужо по привычке милостыню просить, как подумал в сердце своем: «Почему же я нищ и ничего не имею, и не могу сам делать другим подарки?». Пошел к ключику, испил из него водицы, подобрал на дороге зерна, выпавшие из обоза. И тем себя пропитал. Тем временем богач купил каждому домочадцу подарок, а когда стемнело, отправился на постоялый двор, чтобы выспаться перед обратною дорогой. Проснулся утром, а все его добро вместе с подарками украли. Взревел богач, потому что подарки те были самыми дорогими, и нигде больше было не сыскать таких подарков.
Вышел с постоялого двора, видит, стоит перед ним вчерашний нищий. «Почему же ты не стал у меня ничего просить? Я бы мог и тебя сделать богатым, теперь бы часть моего богатства у тебя осталась, и ты бы со мной поделился, когда я сам остался ни с чем», — спросил богач у нищего. «Неужель ты думаешь, что богатство твое принесло бы мне счастье и спасло бы нас двоих? Все, что было приобретено, однажды может быть отнято, и у меня могут отнять даже тот ключик, из которого я беру воду. Если бы ты сделал меня богатым, то и мое богатство украли бы воры. Только ничего у тебя не спросив, сумел понять я, что подлинный мой дар нельзя ни подарить, ни приобрести, ни отнять».
Тако же и мы, братия, токмо находя самое само, которое нельзя отнять, перестаем испытывать зависимость и внешнюю, и внутреннюю. Токмо тогда можем мы подарить все без остатка и ничего не потерять. Зло же всегда будет находиться в зависимости, сколько бы ни украло, сколько бы себе ни присвоило, вот почему зло всегда слабее добра будет.
— В прошлую нашу встречу я ведь так и не поверил в слова твои, отец Лаврентий, что в православных церквах великое коварство готовится, что воцарившийся на земле антихрист омертвит церковь. И все же — все случилось так, как ты говорил! Ныне сам Патриарх Константинопольский встал во главе церкви самозваной, и народ наш изводится, и язык русский под запретом, и самые страшные пророчества твои сбылись. Все ветви дерева подрублены, и нет никого, кто бы мог одолеть Зверя и Блудницу Вавилонскую, сидящую на водах многих. Доколе же будет твориться великое беззаконие? Неужто и весь наш народ будет изведен и пленен антихристом?
— Покуда есть на земле человечество, народ наш не изведется, как не может известись корень, на котором растет дерево. Ни одна ветвь, возомнившая себя выше других и ближе к Богу, не сможет себя ни пропитать, ни удержать без корня, — дал ответ старец Лаврентий. — Но о сроках беззакония не могу тебе ничего сказать. Сроки сии запечатаны в пророчествах, а их каждый склонен толковать по-своему.
— А если я скажу, что собственноручно сжег одно такое толкование перед тем, как спуститься во Ад? Об этом меня попросил сам толкователь. Он почему-то решил, что в противном случае антихрист будет использовать указанные им сроки в своих богомерзких целях, — намекнул Евгений, а потом ради ясности добавил. — Толкователем тем был сир Исаак Ньютон.
— Разве тебе не ведомо, что сир Ньютон причислял себя к тамплиерам? Он был одним из тех, кто вольно или невольно содействовал созданию первых масонских лож, — спохватился Павел Александрович. — Что же, скажи, было в тех его толкованиях?
— Не знаю, я только мельком глянул в тетрадь. Он решил утаить эти записи от Люцифера.
— Может, тебе запомнились какие-то цифры? — продолжал спрашивать Павел Александрович, которого необычайно взволновало то, что Евгений виделся с магистром Ньютоном.
— Шестьдесят две седмины… Он высчитывал дроби методом флюкций.
— Пророчество из книги Даниила о Пришествии Христа «знай и разумей: с того времени, как выйдет повеление о восстановлении Иерусалима, до Христа Владыки семь седмин и шестьдесят две седмины», — наизусть прочел старец пророчество Даниила. — Стало быть, он вычислял время Второго Пришествия, как и все прочие толкователи.
— Семь седмин означают семь юбилейных циклов еврейского календаря, другими словами 490 лет от возвращения Ездры до распятия Христа нашего Спасителя на горе Голгофе, — бегло заметил Павел Александрович. — Если разуметь два числа как указание
