всё, чтобы ему помочь, даже будучи почти уверенной в его виновности.
А что, если это и было его планом изначально? Если я и правда была просто одной из многих в череде его побед на пути к какой-то цели?
Мелодия телефонного звонка заиграла настолько неожиданно, что я резко открыла глаза и непонимающе уставилась на экран. Номер принадлежал Сушкову.
— Михаил Александрович?
— Ясенева? Вы уволены из бюро. Сегодня я там уже не появлюсь, а завтра с утра подпишу все документы, придете к десяти — заберете, — зло рявкнул партнер S из трубки и завершил звонок, оставив меня недоуменно хлопать ресницами.
Это за что хоть меня уволили, интересно? За сегодняшний прогул? Или в общем за помощь Лазареву? Имело ли смысл спорить? Или проще было уйти с высоко поднятой головой?
Почему-то теперь новость об увольнении, казавшемся таким ужасным еще неделю назад, сейчас я восприняла с неожиданным безразличием.
— Я так понимаю, в бюро вам сегодня уже не надо? — сочувственно усмехнулся Серегин и объяснил: — Очень уж громкий голос был у вашего собеседника.
— Пожалуй, это и к лучшему, — призналась я. — Все равно сил работать сегодня у меня уже не осталось.
17. Счастье
Вечер я провела дома, продолжив листать новостные телеграм-каналы, пестрившие фотографиями Лазарева, и мучая саму себя противоречивой и ненужной информацией.
Позвонила маме, но рассказывать об увольнении из бюро не стала. К счастью, она не смотрела телевизор и не читала новости в интернете, считая это пустой и глупой тратой времени и говоря, что, если случится что-то действительно важное, ей все равно кто-нибудь, да, расскажет.
Поискала в интернете вакансии юристов, но ничего похожего на моё предыдущее рабочее место не нашлось, поэтому я решила пока отложить на время этот вопрос и задумалась о том, чтобы подать документы и сдать экзамен на получение адвокатского статуса.
Злые слова Прокопьева не желали выходить из головы, продолжая терзать меня весь вечер. И чем больше я вдумывалась в них, тем сильнее мне начинало казаться, что он прав. Но мне очень не хотелось этому верить.
— Но ты же допускаешь, что это возможно? — осторожно полюбопытствовала Аллочка, зашедшая в гости вечером.
Она заварила для меня вкусный мятный чай и принесла собственноручно приготовленную домашнюю пиццу, от которой я не сумела отказаться.
— Просто, если убрать из этой ситуации чувства, это, наверное, так и выглядит, — хмуро вынуждена была признать я. — Лазарев пришел в бюро с намерением похитить деньги и попутно вышвырнуть оттуда меня, чтобы выскочка, которую отец считал хорошим юристом, знала своем место. Предложил мне стать его помощником, зная, что, выбирая между этой вакансией и увольнением, я вряд ли сумею ему отказать. А потом сделал так, чтобы я постоянно вынуждена была восхищаться его профессиональными и человеческими качествами и даже думать не могла ни о ком другом. Еще и поцеловал перед самым обыском, чтобы закрепить успех.
Аллочка хмыкнула и задумчиво помешала чай ложечкой, мелодично зазвеневшей о стенки кружки.
— Узнаю твой рационализм, впервые за долгое время.
— И теперь получается, — бесцветным тоном продолжила я. — Что все произошло, как и было запланировано: деньги у него, я уволена, всеми силами пытаюсь ему помочь и чувствую себя хуже некуда.
— Но сам-то он тоже не в лучших условиях, — пожала плечами подруга. — Как-то не представляется, чтобы он сейчас сидел в темном и холодном изоляторе временного содержания, зловеще хохотал и довольно потирал руки.
И правда, подобная картинка даже при моем воображении представлялась с трудом. Я отрицательно качнула головой.
— Но он выберется оттуда. Слишком уж он хороший адвокат, чтобы там задерживаться. Перед обыском Лазарев был так спокоен и собран, словно все действительно шло по его плану. К тому же, если Серегин не солгал, он уже обыграл следствие по всем фронтам. Если при обысках в бюро тоже не нашли никаких зацепок, то суд не изберет ему меру пресечения, связанную с ограничением свободы. Не сможет просто. И тогда — все сходится, и он вполне может позволить себе зловеще хохотать уже на свободе. Если в этом изначально и состоял его план, конечно.
Аллочка промолчала. Мы еще немного поговорили, отвлеклись обсуждением планов на ее предстоящую свадьбу, запланированную на лето, и она ушла, оставив меня один на один с тысячей сомнений, кружащих вокруг, словно раздраженный пчелиный рой.
Терзаемая ими, я долго сидела на подоконнике, гладя Контру и допивая остывший чай. Невидящим взглядом смотрела на спящий город внизу, а сама уснула уже после полуночи.
И с утра ожидаемо проспала, но проснувшись, успокоила себя мыслью, что уж на увольнение можно и опоздать, все равно терять уже особо нечего. В конце концов, уход из бюро, где я проработала столько счастливых лет, знаменовал окончание длинного и интересного этапа моей жизни. И, наверное, это просто было знаком, что пора двигаться дальше. Ну, или, говоря простыми словами, мои утренние действия объяснялись расхожей фразой «помирать, так с музыкой».
Я впервые за последние лет пять надела красивое темно-зеленое платье, которое долго без надобности пылилось в шкафу и неожиданно красиво уложила волосы. Сделала легкий макияж, добавивший к моей уверенности в себе еще несколько лишних пунктов.
По пути к зданию бюро, шагая по ярко-освещенной теплыми солнечными лучами улице, позволяя легкому весеннему ветерку трепать волосы, разжилась стаканчиком клубничного рафа и неторопливо поднялась в лифте на этаж, занимаемый S, лишь в начале двенадцатого.
А когда дверцы лифта открылись, и я шагнула в просторный холл бюро, поняла, что приехала как раз вовремя к устроенному, кажется, специально для меня, представлению.
Происходящее напоминало мини-собрание какой-нибудь политической партии, место лидера и идейного вдохновителя которой предпочел занять Сушков. Собрав, столпившихся вокруг него полукругом, молчаливых сотрудников S в холле, он вдохновенно что-то вещал, оборвав свою речь, когда дверцы лифта разъехались в стороны и я сделала из него первый шаг.
Однако тишина продлилась совсем недолго. С нескрываемым презрением оглядев меня, Сушков разгневанно выдал:
— Прекрасно, а вот и явилась наша «героиня»!
Последнее слово было произнесено с такой интонацией, словно подразумевало за собой не одно, а сразу несколько нецензурных высказываний.
Поскольку он не счел нужным здороваться, я предпочла последовать его примеру и недоуменно оглядывала присутствующих, пытаясь понять, что здесь вообще происходит.
— Проходи, Ясенева, не стесняйся, — заявил, тем временем Сушков, чей голос неприятно резал слух в напряженной тишине. — Сейчас ты расскажешь нам о том, стоило ли оно того: становиться подстилкой Лазарева, чтобы оставить всех нас без денег?
Я поморщилась. Слишком много привычной глупой
