не будет», — повторял он свою любимую поговорку. «Если я не хочу это есть, внутри меня оно растратится так же попусту», — отвечала я ему. Он считал такое отношение к еде огромной привилегией, так оно и было. Хотя мое несъеденное картофельное пюре не имело никакого отношения к тому, что в мире есть люди, умирающие от голода и жажды, и есть другие, отказывающиеся распределять ресурсы с любовью и вниманием ко всем живущим на земле.
Короче. Каждое утро папа поджаривал мне рогалик с черникой и упаковывал в коробочку остатки пасты с соусом песто и какой-нибудь фруктовый салат, чтобы я съела это во время ланча. Он считал себя королем остатков, планировал все наши трапезы и то, что можно будет сделать с остатками. Ни один кусочек никуда у него не пропадал. А когда я решила готовить себе завтраки и упаковывать ланчи, он все равно пытался мне помочь. Вставал спозаранку, сидел на кухне с газетой, пил чай, пока я готовила еду. Спрашивал, что купить для меня на рынке, чем я планирую сегодня заняться и как спала, пытался обнять меня на прощание. А потом совершенно забывал купить то, что я просила, твердил, что не смог унести такую тяжесть, и мне стоило бы это добавить в список покупок, а не просто сказать, и вообще, он больше не будет покупать мне вишни, в последний раз они пролежали в холодильнике у стенки, пока не испортились, как я должна была помнить.
Я же отжигала в школе своими ланчами типа сэндвича с арахисовым маслом и бананом, на что мои друзья говорили: «Блин, пусть лучше папа тебе готовит ланчи, а то у тебя жуть какая-то получается! Это же так мило с его стороны! Вот бы мне мой собирал ланчи! А то он даже не заглядывает на кухню!»
Мой же папа буквально жил на кухне. Кухня нас объединяла. Я буду всегда помнить о том, что он не любит растительный сыр и кориандр и что кинза «перебивает вкус любого блюда». А мою гималайскую соль, которую я насыпаю на поджаренный с маслом хлеб, он бы счел дико вредной и не стал бы даже пробовать. Беспорядок на кухонном столе ему тоже бы не понравился. Оставленные на ночь грязные тарелки приводили его в бешенство, но он всегда добирался до них раньше меня, а потом жаловался маме.
Зато ей бы очень понравились мои сэндвичи. Хотя она никогда их не готовила для себя. И даже если бы я сама каждый день их готовила для нее, она бы их не ела, потому что всегда предпочитала папины, причем из тех продуктов, которые выбирал именно он.
49
— Я по-быстрому схожу за кориандром и вернусь.
— А я пойду в библиотеку?
— Хорошо.
— Мне было интересно, что там за окном. Я в него только свое отражение видел, а там… бассейн. Точно, бассейн. И алтарь тоже видно. Блестит.
— Да, его видно почти отовсюду, и именно поэтому он там. На энергетическом меридиане.
— Снова гремит.
— Угу.
— А Свинтус при этом такой спокойный.
— Да, он всегда спокоен в грозу.
— Интересно, сколько времени?
— Ага.
— У тебя так много всяких трав.
— Да, много. А еще есть огород и фруктовый сад. Хватает дел, особенно в жару. Сейчас там все закрыто специальными экранами, и салат еще не вырос. Латук вообще летом почти не растет, поэтому пока я покупаю в супермаркете айсберг. Прости.
— А помидоры свои?
— Да. И еще, наверно, буду делать свой сыр. Сейчас как раз думаю об этом.
— Ясно.
— А садом ты сама занимаешься?
— Сама, конечно.
— Понюхай.
— Да, приятно пахнет.
— Удивительно, как точно они знают, как следует расти. Просто тянутся к жизни, и неважно, сколько камней и всяких неприятностей у них встает на пути. Ничто их не останавливает. Они просто отдают себя этому миру. Это ведь так легко на самом деле.
— Соглашусь.
— Хорошо.
— Хочешь, я закрою дверь?
— Нет, не нужно, пусть будет открытой.
— Можно кое в чем признаться тебе?
— Конечно.
— Мне кажется, это очень печальное место. Можно ведь так сказать? Я пока не видел весь дом, все комнаты и все, что тут есть, но мне почему-то так кажется. И ты здесь делаешь столько всего прекрасного. Просто…
— А если бы я тебе не рассказала, что случилось с моей семьей, тебе тоже так казалось бы?
— Не знаю.
— Хм.
— Наверно.
— Хорошо.
— Свинтус идет за мной.
— Держи друзей близко, а врагов еще ближе.
50
— Все готово. Дать тебе сэндвич?
— Ага, аппетитный.
— М-м-м.
— Ты прочитала все эти книги?
— Почти.
— Серьезно?
— Да. Они мне тоже как родители.
— Точно.
— Хочешь сесть в большое кресло?
— Это кресло твоего отца?
— Ой, нет, оно ему не понравилось бы. Его кресло в другой комнате, а это я купила пару лет назад себе в подарок на Рождество.
— Прекрасно.
— Спасибо.
— Никогда не сидел в круглых креслах, как и на круглых диванах.
— Это очень удобно.
— И впрямь.
— Ага.
— Боже, мне же вставать отсюда не захочется!
— Согласна.
— Не хочу только испачкать его.
— Да ерунда.
— О, смотри-ка, Свинтус меня опередил!
— Хозяин в доме. Но ты можешь сесть вместе с ним, если хочешь.
— Страшновато что-то. А чем занимался твой отец?
— Он был ученым.
— И книги писал?
— Да. И теперь мне приходят гонорары за них. Видимо, его работы какие-то очень ценные в академических кругах. Могу показать тебе, если хочешь, только они в другой комнате. Я их никогда не читала, поэтому мне совсем нечего о них рассказать.
— Ясно. А почему не читала?
— Подростком я думала, что прочитаю их, когда мамы и папы не станет. Я представляла, как они умрут, понимаешь. Не тогда, потом. Представляла себя гораздо старше, уже прожившей свою жизнь и имеющей собственные представления о ней, чтобы нас с родителями разделяло очень многое. В общем, пока мне читать эти книги слишком рано. Еще не так много времени прошло.
— А я мог слышать о них?
— Вряд ли.
— Ладно. Можно я сейчас замолчу и откушу кусочек? Выглядит, конечно, потрясно. Я, правда, не привык есть вегетарианские сэндвичи, но этот меня впечатляет.
— Ешь, конечно.
— М-м-м-м!
— Нравится?
— Не то слово! Просто язык можно проглотить.
— Ура.
Еда — самый разоблачительный процесс, когда человек становится уязвимым. По ней сразу можно понять, как он взаимодействует сам с собой и со своей жизнью.
Парень, который сидит вместе со мной в библиотеке, откусывает большие куски и смакует каждый. Старается при
