Алан хлопнул рукой по эфесу сабли.
– Как только мне показалось, что Виктор подозревает правду о корабле, – продолжал он, – я должен был сразу же всадить в него этот клинок! Еще раньше мне следовало убрать с дороги Мерсье. Увидев эти огни в лесу, мне стало ясно, что придется ночью выйти из дома, а живой Мерсье по-прежнему опасен до тех пор, покуда моя миссия не будет выполнена. Мне следовало воспользоваться его сном и прикончить его кинжалом капитана Перережь-Горло. Но я не смог этого сделать, Мадлен! Да простит мне Бог мою слабость! Я мог бы убить человека разве только в честном бою, и то я в этом не уверен. Легко драться па спортивных поединках тупыми саблями или рапирами с наконечниками, но кто знает, как бы я вел себя в настоящей дуэли на смерть? Вот о чем я должен был тебе рассказать, как бы моя слабость ни принизила меня в твоих глазах!
Последовало молчание.
– Так по-твоему, – спросила Мадлен, чувствуя, что ее сердце переполняет нежность, – это может принизить тебя в моих глазах?
– По-моему, ты в любом случае должна знать правду. Почему-то ты всегда была преувеличенного мнения о моей храбрости, хотя по мае она не стоит ломаного гроша! Но как бы то ни было, я должен идти в лес, и могу обещать только сделать все, что в моих силах, чтобы не позволить тебе погибнуть.
– Да, иди! – воскликнула Мадлен, и слезы полились у нее из глаз. – Пожалуйста, иди! – Алан попытался взять ее за руку, но она оттолкнула его. – Иди, любимый, пока я не разревелась, как последняя дура! Но только возвращайся, иначе мне незачем жить!
Дождь барабанил по крыше, булькая по карнизам. Алан, словно темная тень, двинулся по коридору. Мадлен слышала щелканье его шпор на мраморной лестнице, вскоре исчезнувшее вдали.
Она осталась одна.
Ощупью добравшись до лестницы, Мадлен вцепилась в холодный металл балюстрады, закусив губу и твердо намереваясь не поддаваться отчаянию.
Шли секунды. Мадлен стояла неподвижно, будучи не в состоянии думать ни о чем, кроме своих страхов за Алана. Последняя слабая вспышка молнии осветила через круглое окно впереди коридора стенную панель рядом с лестницей. На ней была изображена соблазнительная Леда[55], чьи темные глаза и волосы, а также нежная кожа внезапно напомнили Мадлен об Иде де Сент-Эльм.
Конечно, Ида еще никак не могла проснуться. Она была надежно заперта в спальне, где сквозняк колебал пламя свечей.
Мадлен вспомнила подробности своего яростного столкновения с Идой во время приближавшейся грозы. Вспомнила, как Ида упала без чувств, как сама она заперла снаружи дверь спальни и, почти бесшумно ступая в своих туфлях на низком каблуке из мягкой кожи, побежала вниз предупредить Алана о чем-то, чего он не подозревал…
Стоя в темноте у лестницы, Мадлен похолодела.
Она ведь предупредила Алана обо всем, не так ли?
Глава 14 ПОЛЕ ВОЗДУШНЫХ ШАРОВ
По широкой, посыпанной гравием подъездной аллее, между двух рядов статуй, серая в яблоках кобыла галопом неслась к воротам.
Лошадь была очень красива. Алан нашел ее с уже надетым седлом и зеленым чепраком Мерсье. Очевидно, кобыла принадлежала капитану. Они сразу же поняли друг друга, после того как в пустой конюшне Алан, прошептав лошади приветствие, похлопал ее по боку. Прижав уши, кобыла, казалось, отзывается не только на прикосновение, но даже па мысль, делая шпоры излишними. Алан сразу же окрестил ее Капризницей – так звали его любимую лошадь в Англии.
Не обращая внимания на заливавшие глаза струи дождя, он пустил Капризницу в галоп по гравиевой аллее, в конце которой ему предстояло миновать двух часовых у ворот.
На Алане был кивер Мерсье с металлической буквой «Н» – эмблемой конной разведки. Развевающийся кавалерийский плащ прикрывал штатский костюм. Но над будками часовых горели фонари, а каждый кавалерист Бонн носил усы или бакенбарды, а иногда и то и другое.
Все же, если он пригнется и подымет угол плаща, когда будет проноситься мимо…
«Черт бы побрал этот кивер! – подумал Алан. – Все равно, придется рискнуть!»
Услышав приближающийся топот лошади, часовые прекратили расхаживать и стали по бокам ворот.
Косматая медвежья шкура, из которой были сделаны их пропитанные дождем высокие шапки, делала их широкие лица состоящими на первый взгляд из сплошных волос и глаз. На них были длинные плащи, которые они в хорошую погоду держали в парадных ранцах, также изготовленных из медвежьей шкуры. Когда Алан проскакал мимо, они подняли вверх мушкеты, отдавая честь.
Алан не забыл отсалютовать в ответ ладонью внутрь, во французском стиле, наклоняя голову, покуда не повернул Капризницу налево. При этом проклятый кивер едва пе свалился на землю.
Носить этот неустойчивый головной убор оказалось, однако, не так плохо, как воображал Алан. Подобно шлему, он доходил почти до глаз, а благодаря металлическим застежкам на ремешке потерять его было не так уж легко.
Стремительным рывком Капризница вынесла Алана на большую дорогу. Сквозь пелену дождя он бросил взгляд на лица часовых. Мрачные немолодые физиономии, на одной из которых словно застыла гримаса боли, вскоре исчезли вдали. Оказавшись в темноте, за пределом света фонарей, Алан опустил поводья и позволил сообразительной Капризнице, которая, чувствуя его настроение, почти не замедлила ход, самой ориентироваться в изгибах дороги.
Алан скакал на юг под проливным дождем, слепящим ему глаза. Высокая каменная ограда «Парка статуй» находилась с левой стороны. Теперь он будет в относительной безопасности, пока не окажется вблизи тщательно охраняемого Поля воздушных шаров. Все же, так как этой ночью курьеры разведчиков, очевидно, галопируют повсюду, нужно соблюдать осторожность.
Проклиная кивер, болтающийся у него на голове, словно пустой пороховой бочонок, Алан приподнялся в седле и инстинктивно натянул поводья.
Примерно в ста ярдах впереди по прямому участку дороги, при свете фонаря, который кто-то держал, подняв вверх, он увидел экипаж, запряженный двумя обессилевшими лошадьми. Вокруг него в тусклых желтоватых отсветах каретных фонарей суетился взвод знаменитых гренадеров Удино.
Желтая отделка их голубых мундиров еще не окончательно потеряла цвет, мушкеты они держали под мышками, а один из них с философским спокойствием, но абсолютно безрезультатно пытался закурить трубку под дождем. Кучер в треуголке, сидящий на козлах, размахивал хлыстом и кричал. Но наибольший шум производил гренадерский офицер, который держал фонарь у окна кареты и с пафосом обращался к кому-то, сидящему внутри.
Услышав стук копыт Капризницы по грязной, но по-прежнему твердой дороге, офицер повернулся и поднял фонарь.
– Эй! – крикнул он приближающемуся всаднику, который успел натянуть поводья, прежде чем свет упал бы на его чисто выбритое лицо. – Вы говорите по-английски?
