я ничего плохого вам не сделаю. Мы только поговорим.
Человек дернулся было встать, но, посмотрев на Николая Степановича, остался на месте.
— Я это… лучше с бабцами. — Попытался хохотнуть: — Соскучился по женскому полу…
— Иди, раз зовут, — строго приказала Зинка. — Он курицы не обидит, а я так еще приложить могу, до тюряги бегом побежишь. Это у меня ноги никакие стали, а руки еще ничего.
— Я, собственно, без возражений, — продолжал хорохориться человек. — Если общество не против, я с удовольствием. Выскажу этому доходяге на полную катушку. А то при вас стесняюсь…
Он с трудом поднялся и, обойдя Николая Степановича, пошел к дверям. Идти со связанными за спиной руками было неловко, и у самого порога человек споткнулся. Яша удержал его от падения, и они вышли за дверь. Некоторое время были слышны удаляющиеся шаги.
— Если придет Митькин, он нас не выпустит, — сказала Нина Тарасовна.
— Я его все равно потом разыщу. Пошли…
Впереди шел Николай Степанович. За ним Нина Тарасовна. Следом, держась за руки, Тася и Вера. Поотстав, то и дело хватаясь за стенку, плелась «покойница». Коридор круто завернул, и они оказались в тупике, заваленном старой мебелью. Из-за решетчатой спинки стула на них смотрел печальный лик какого-то святого…
Они молча развернулись и пошли в обратную сторону.
Их блуждание по темным коридорам здания, которого никто из них толком не знал, приводило их в совершенно обособленные друг от друга пространства. То это был гулкий полумрак разоренного храма со следами ярких фресок на легких и высоких стенах, то — длинный учрежденческий коридор с одинаковыми белыми дверями и строгими табличками на них… За поворотом взгляд упирался в мрачную кирпичную стену, и забранное тяжелой кованой решеткой маленькое окно не оставляло сомнений в тюремном предназначении этого мрачного закутка. А рядом — невообразимый хаос затеянного ремонта: бочки с известкой, козлы, перевернутая заляпанная мебель, снятые батареи, содранные полы, трубы, пакля, старые плакаты, тазы, горы нестираного белья, ящики с пустыми бутылками, накрытый газетами стол, на котором в беспорядке разбросаны костяшки домино и стоит консервная банка с окурками…
Наконец Николай Степанович с трудом открыл заскрипевшую дверь, они один за другим вышли на крыльцо и замерли, испуганные непроглядным, слабо шевелящимся туманом. Николай Степанович первым шагнул вниз и протянул руку Тасе. Взявшись за руки, они сошли с крыльца и исчезли в тумане. Почти сразу пропал чавкающий звук их шагов.
— Вот, девка, мы с тобой и одни остались, — сказала Вонючка.
— Ты когда-нибудь спишь, зараза? Как ни погляди, сидит и сидит, — притворно рассердилась Зинка.
— Не могу я здесь спать. Разве что забудусь когда на минуту, мне и хватает. А спать никак не могу.
— Чего так? — устало поинтересовалась Зинка.
— Храм Божий. Койка прям над алтарем стоит. А с меня льется, прости Господи, как с лоханки дырявой. Разве Господь стерпит такое? Вот и не сплю.
— Бога отсюда хлоркой да матюками давно вывели. И не ты в том виноватая, и не я. Спи. Если он есть, сам во всем разберется. Кого простить — простит, кого наказать — накажет.
— В ком памяти нет, того, может, простит, — не согласилась Вонючка. — Я-то все, как есть помню. Батюшка Феодосий тут служил. А хор какой был! Бывало, запоют на Светлое Воскресение — слезы так и бегут. На крыльцо после службы выйдешь, простор — на тыщу километров видать.
— Ну уж и на тыщу?
— Как считаешь, блажной наш с этим, чего сделает?
— Отпустит, чего еще.
— Ну и слава богу.
— Жалеешь, что ль?
— Я теперь всех жалею.
— Всех жалеть — сердца не хватит.
— Я тебя все спросить не соберусь… — осмелилась наконец Вонючка. — Ты откуда заговоры знаешь?
— Спроси, чего я не знаю.
— Я тебя не зря пытаю, — каким-то особым голосом продолжала старушка. Терпения у меня совсем не осталось. Помереть хочу.
— Ну, тут я тебе не помощница, — строго сказала Зинка и почему-то оглянулась на дверь.
— Ты, девка, не спеши. Мало еще как повернется. Ты мне скажи, греха на тебе непрощенного не было?
— Я их считала, грехи эти? Прощенные, не прощенные… У меня и времени подумать не было, какие они. Чуть свет поднимаешься — и пошел, и пошел… Может, кто и не простил, не знаю.
— На руду заговор знаешь?
— И на руду знаю.
— Откуда?
— Человек один научил.
— Хороший человек?
— Кто его знает? Тогда хороший был. Тебе на что?
— Просить тебя хочу…
— И не думай даже, — замахала руками Зинка. — Слыхала, как врачи говорили? Если выход закрыть, отравление организма произойдет. Подумаешь, беда большая. Течет и течет. Сто лет еще течь будет. А так окочуришься в два счета.
— Хочешь скажу, почему так-то? Сынок отбил. Я ему пенсию не дала, а он с похмела… И давай меня ногами пинать. Скажи, где пенсия, и скажи. Так запинал, что я кровью захлебнулась. Очнулась — его и следа нет. И пенсии нет.
Зинку затрясло.
— Я бы его, падлу такую, на червонец на парашу загнала!
— Пусть живет, — перекрестилась Вонючка. — Он у меня последний. Один в тракторе перевернулся по пьяному делу, раздавило его. Старшого в драке затоптали. Два дня всего и прожил после того, Царство ему Небесное. Этому, видать, тоже пути не будет. Думала, проведать придет. Хотя б за то, что в милицию не донесла. Уж так меня соседка уговаривала… Бог с ним… Заговори меня, Христом Богом тебя прошу. Не могу я над алтарем в таком-то виде сидеть. Силов моих совсем уже нету.
Она заплакала. Зинка долго молчала, потом встала и подошла к Вонючке.
— Тебя как зовут, бабушка? — тихо спросила она.
— Бабушкой и зови.
— Для заговору надо, — еще тише сказала Зинка.
— Анной меня зовут. Анна Иннокентьевна. Соколова.
Зинка села к ней на койку, опустила тяжелую руку на одеяло, укрывающее ноги.
— Так лягу, лягу… — Старушка с трудом улеглась и сложила на груди руки. — Как не лечь, если такое дело. Ты крепче положи. Я тебе помогу, шевелиться не буду.
— Совсем не шевелись. Лежи, как тебя и нету. Готова, что ль?
— Последняя просьба к тебе будет…
— Ну?
— Очень мне понравилось, как ты песню пела. Как отойду, отпой старую, не поленись. Бог тебе сторицей отдаст. И я на том свете за тебя молить буду. Отпоешь?
— Отпою, — согласилась Зинка.
— Ну, спасибо тебе, добрая душа. Больше не шевельнусь.
Она закрыла глаза и замерла.
Яша развязывал человеку руки. Тот стоял неподвижно и, казалось, не верил происходящему. Веревки и полотенца упали на пол. Человек повернулся к Яше и стал медленно
