было стать только благодаря таланту, как у Пабло Неруды, или благодаря красоте, как у некоторых женщин. Так произошло с бабушкой Офелии, красавицей с повадками королевы, которая родилась в семье простого английского торговца, но сумела улучшить породу, как говорили ее потомки, члены семьи Бискарра. Если бы Далмау были чилийцами, их никогда бы не пригласили в доме дель Солар за стол. Единственная причина, по которой это стало возможным, было то, что они были экзотическими иностранцами, и члены семьи дель Солар считали их кем-то вроде пришельцев. Если у Далмау все сложится хорошо, они, в конце концов, смогут оказаться на одной из многочисленных ступенек среднего класса. Фелипе заранее предупредил Виктора и Росер: в доме родителей их будут рассматривать, словно зверей в цирке, потому что там соберутся консерваторы, люди религиозные и нетерпимые, однако неукротимое любопытство вынудит их принять испанцев с присущим чилийцам гостеприимством. Так и случилось. Никто не спрашивал у них ни о Гражданской войне, ни о причинах изгнания отчасти по неведению — Фелипе утверждал, что если представители его семейства что-нибудь и читают, то разве что несколько строчек в газете «Меркурий», — но по большей части из тактичности — не хотели ставить гостей в неудобное положение. На Виктора внезапно напала подростковая застенчивость, которую, как ему казалось, он уже преодолел, и он почти весь вечер простоял в углу гостиной во французском стиле, между двух кресел в стиле Людовика XV, обитых шелком цвета мха, и либо молчал, либо отвечал коротко и односложно. Росер, напротив, чувствовала себя как рыба в воде и, не заставляя себя упрашивать, играла на пианино веселые песенки, которые с радостью подхватывали те из присутствующих, кто уже достаточно выпил.
На кого больше всех Далмау произвели впечатление, так это на Офелию. То малое, что она знала о них, основывалось на комментариях Хуаны, и девушка представляла себе парочку мрачных советских чиновников, несмотря даже на рассказ Матиаса о том, как он хорошо пообщался с испанцами, когда выдавал им визы на «Виннипеге». Росер буквально излучала уверенность в себе, но без тщеславия или высокомерия. Находясь в окружении дам, одетых в униформу чилийского высшего света — черное платье и длинная нить жемчуга, — она объяснила им, что пасла коз, работала в пекарне и в швейной мастерской, прежде чем стала зарабатывать на жизнь игрой на фортепиано. Она говорила об этом с такой естественностью, словно делала это все по собственной прихоти. Затем она села за инструмент и окончательно покорила всех. Офелия почувствовала зависть и стыд одновременно, сравнив собственное существование невежественной и праздной сеньориты с жизнью Росер, которая была всего лишь на пару лет ее старше, как сказал Фелипе, но прожила уже не одну жизнь. Она вышла из нищеты, пережила личное горе, потери и отчаяние изгнания, она была матерью и женой, пересекла океан и оказалась на чужой земле, разрываясь между прошлым и будущим, и она ничего не боялась. Офелии хотелось стать такой же достойной, сильной и храброй, как она. Словно угадав ее мысли, Росер предложила ей подышать воздухом, и обе, спасаясь от жары, вышли на балкон, где можно было поговорить немного наедине. Росер призналась, что Рождество в разгар лета кажется ей чем-то невероятным. Неожиданно для себя Офелия поведала Росер о своей мечте уехать в Париж или в Буэнос-Айрес и посвятить себя живописи, но это чистое безумие, поскольку она имела несчастье родиться женщиной, то есть пленницей семьи и общественных условностей. Но худшее препятствие, добавила Офелия, изобразив шутливую гримасу, чтобы не расплакаться, — это зависимость: ей никогда не заработать на жизнь рисованием.
— Если у тебя призвание к живописи, рано или поздно ты все равно к ней придешь, и лучше бы пораньше. Почему обязательно нужно ехать в Париж или в Буэнос-Айрес? Тебе просто нужно взять себя в руки. Знаешь, ведь с игрой на фортепиано то же самое. Редко когда можно на это прожить, но попытаться все равно надо, — ответила Росер.
В течение всего вечера Офелия не раз чувствовала на себе пристальный взгляд Виктора Далмау, куда бы они ни шла, но, поскольку он не покидал своего угла и не было никаких признаков, что он когда-нибудь к ней подойдет, девушка шепнула Фелипе, чтобы он представил их друг другу.
— Это мой друг Виктор, из Барселоны. Он был ополченцем на Гражданской войне.
— Вообще-то, я выполнял обязанности врача, оружие я в руках не держал, — пояснил Виктор.
— Ополченцем? — переспросила Офелия, которая никогда не слышала этого слова.
— Так называли бойцов еще до того, как они становились солдатами регулярной армии, — объяснил Виктор.
Фелипе оставил их, и Офелия ненадолго оказалась наедине с Виктором, она попыталась завязать с ним разговор, но не находила ни одной общей темы и ни малейшего отклика с его стороны. Она спросила его про бар, потому что об этом упоминала Хуана, и с трудом вытащила из него несколько слов о том, что он собирается завершить медицинское образование, которое начал в Испании. В конце концов, устав оттого, что разговор не клеится, Офелия отошла от Виктора. Он же, однако, не переставал наблюдать за ней, хотя ее раскованность немного его смущала. Офелия также продолжала тайком изучать Виктора: ей нравилось его лицо аскета с орлиным носом и выступающими скулами, нервные руки с длинными пальцами, худоба и угловатость. Ей захотелось нарисовать его портрет, в черно-белых тонах на сером фоне, с винтовкой в руках и обнаженного. При этой мысли она покраснела; она никогда не рисовала обнаженную натуру, и то малое, что она знала об анатомии мужчины, она почерпнула в музеях Европы, где большинство статуй были либо изуродованы, либо гениталии у них были прикрыты фиговым листком. Наиболее смелые вызвали разочарование, например Давид Микеланджело, с его огромными ладонями и детской пиписькой. Она не видела Матиаса голым, но они часто ласкали друг друга, так что она довольно хорошо представляла себе, что скрывается у мужчин под брюками. Но чтобы судить, надо увидеть. Почему этот испанец хромает? Должно быть, боевое ранение героя. Надо спросить у Фелипе.
Интерес Офелии к Виктору был взаимным. Он понял, что они люди с разных планет, что эта девушка особенная и совсем не похожа на женщин из его прошлого. Война изуродовала все, даже память. Может, когда-то и в Испании были девушки вроде Офелии, открытые, исполненные доверия к миру, с чистой, словно белый лист бумаги, жизнью, где они могли прописать свою судьбу каллиграфическим почерком без единой помарки, но ни одной такой он не помнил.
