брифер ЦРУ. Я сел, и президент сказал: "Стреляйте. Давай сюда все, что у тебя есть".
Я начал свое подготовленное выступление, но успел пройти лишь половину пути, прежде чем президент начал прерывать меня вопросами. Я видел его вскоре после пересчета голосов на выборах 2000 года и был ошеломлен тем, как он постарел за семь лет, прошедших с тех пор. Мы говорили о Садре в течение нескольких минут. Президент был полностью вовлечен в разговор и заинтересовался документом, который мы подготовили. Буш сказал, что это именно та статья, которую он надеялся увидеть, потому что она многое рассказала ему о Муктаде, чего он не знал. Он даже пошутил, что и он, и Муктада боролись при знаменитых отцах. То, что Садр испытывает проблемы с контролем над своим движением и недоволен жизнью в Иране, было, пожалуй, первой хорошей новостью о нем, которую Белый дом получил с 2004 года. Президент явно презирал Садра, который стал нашим новым иракским гопником. Во время нашего разговора он спросил меня, не следовало ли нам убить Садра. Я ответил, что это только сделало бы его мучеником и увеличило бы его популярность.
В этот момент DNI упомянул, что я был первым, кто допрашивал Саддама Хусейна. Буш посмотрел на меня и сказал: "Сколько из вас, ребята, были первыми, кто его допрашивал?". Это был мой первый вкус юмора президента. Я ответил, что не знаю, встречался ли Саддам с кем-то до меня, но что я был первым сотрудником ЦРУ, который с ним разговаривал. Затем Буш спросил, чем я занимался в Багдаде. Я рассказал ему, что служил аналитиком по особо ценным целям № 1. "Вы были в посольстве?" - спросил президент. Я ответил, что в то время посольства не было, только штаб-квартира ВМС. Он спросил меня, знаю ли я Джорджа Пиро, специального агента, который проводил допрос Саддама в ФБР и о котором несколькими неделями ранее рассказывалось в программе "60 минут", и я ответил, что мы никогда не встречались.
Затем он спросил меня, каким человеком был Саддам. Я сказал ему, что поначалу он был очень обезоруживающим и использовал юмор и самоуничижительное остроумие, стараясь расположить вас к себе. У Буша появилось выражение лица, которое говорило о том, что он вот-вот сорвется. Я быстро объяснил, что это всего лишь тактика и что настоящий Саддам, которого я узнал, был саркастичным и высокомерным, а также жестокими садистом. Это, похоже, успокоило Буша. В это время он взглянул на Чейни, и их глаза встретились в знающей манере. Буш хотел знать, почему Саддам не принял наше предложение покинуть Ирак; 17 марта 2003 года Буш обратился к американскому народу с заявлением, что дал Саддаму сорок восемь часов на то, чтобы покинуть страну, прежде чем Соединенные Штаты нападут и свергнут его режим. Я объяснил, что Саддам чувствовал себя в безопасности только в Ираке, а также не верил, что Соединенные Штаты смогут выдержать карательную войну. Буш спросил меня, знал ли Саддам, что его собираются казнить. Я сказал ему, что одним из первых слов Саддама было то, что он знал, что его заключение в тюрьму приведет к казни, и что он смирился с этим. Затем Буш сказал, что Саддаму будет за что ответить в следующей жизни.
В общем, то, что обычно занимало десять-пятнадцать минут, длилось около тридцати минут. Это было одновременно и волнительно, и утомительно. Это было захватывающе, потому что я разговаривал с президентом Соединенных Штатов. А изнурительным - из-за интенсивности переживаний, необходимости ежесекундно быть в полной боевой готовности, недельной подготовки, отсутствия сна и питания в течение предыдущих пяти часов. К концу сессии я был просто на адреналине. Наконец президент поблагодарил нас, и мы удалились. Когда я уходил, он улыбнулся и сказал мне: "Вы уверены, что Саддам ничего не сказал о том, куда он положил эти ампулы с сибирской язвой?" И все засмеялись. Я ответил, что нет, и если бы он сказал, президент узнал бы об этом первым. Это был неубедительный ответ, но я подумал, что его смех был неуместен, учитывая, что Соединенные Штаты уже потеряли более четырех тысяч мужчин и женщин, а десятки тысяч получили ранения.
Вернувшись в штаб-квартиру, я отправился на утренний брифинг на седьмом этаже и выступил с кратким отчетом о встрече в Овальном кабинете. Все улыбались, потому что президент был доволен моим докладом. Я почувствовал облегчение от того, что заседание закончилось, и был рад, что брифинг был хорошо принят. Но меня немного смущало то, как сильно руководство Агентства хотело угодить президенту.
Затем меня попросили написать доклад о допросе Саддама, который мой офис представил в Овальном кабинете в марте 2008 года. В апреле меня пригласили обсудить допрос Саддама с Чейни, который ранее проводил заседание в Белом доме на эту тему. Я подготовил свой обычный доклад о том, как проходил допрос Саддама и каковы были выводы, и отправился в кабинет вице-президента вместе с Биллом, аналитиком ЦРУ, который сменил меня в Багдаде, и Джорджем Пиро. Присутствовали также несколько помощников Чейни, в том числе Дэвид Аддингтон и Джон Ханна. Я много слышал об этих двух людях и уже однажды проводил брифинг для Ханны. Я знал, что он хорошо информирован, но не лишен идеологической составляющей. С Аддингтоном я никогда не встречался. Я знал его только по репутации, которая была, мягко говоря, противоречивой.
О Чейни было сказано много критических слов. Его называли Дартом Вейдером, а критики считали его источником зла в администрации Буша. Во время моего небольшого общения с ним я нашел его профессиональным, достойным и внимательным. Он попросил меня провести брифинг. Я сказал, что он уже слышал о некоторых моих впечатлениях, знал, что времени у него мало, и, чтобы мы все могли выслушать друг друга, Билл начнет. Билл в сжатой и разумной форме рассказал об итогах работы ЦРУ. После этого мы втроем поделились группой своими наблюдениями. Пиро пустился в довольно длинный солилог, психологизируя Саддама, заявив, что видит в нем "условного мыслителя", что бы это ни значило. Думаю, Чейни был так же озадачен. Он задавал прощупывающие вопросы, не давая понять, что именно он ищет. Он был искусным политическим игроком, который умел скрывать свои карты.
У Чейни была человеческая сторона, которую мало кому удавалось увидеть, и он сглаживал ситуацию для свободных и непринужденных дискуссий. У меня никогда не возникало ощущения, что он настаивает на определенном ответе; он хотел услышать, что вы скажете.
