приехала за Зоей. Гайдар проводил нас до калитки. Пожав нам на прощанье руки, он с серьезным лицом протянул Зое книжку:
— Моя. На память.
На обложке дрались два мальчика: худенький — в голубом костюме и толстый — в сером. Это были Чук и Гек. Обрадованная и смущенная, Зоя поблагодарила, и мы с нею вышли за калитку. Гайдар помахал рукой и еще долго смотрел нам вслед. Оглянувшись в последний раз, мы увидели, как он неторопливо идет по дорожке к дому.
Вдруг Зоя остановилась:
— Мама, а может быть, он написал мне что-нибудь!
И, помедлив, словно не решаясь, она открыла книжку. На титульном листе были крупно, отчетливо написаны хорошо нам знакомые слова:
«Что такое счастье — это каждый понимал по-своему. Но все вместе люди знали и понимали, что надо честно жить, много трудиться и крепко любить и беречь эту огромную счастливую землю, которая зовется Советской страной».
— Это он мне опять отвечает, — тихо сказала Зоя.
… Через несколько дней после возвращения из санатория Зоя пошла в школу. О том, чтобы остаться на второй год, она и слышать не хотела.
ОДНОКЛАССНИКИ
— Знаешь, — сказала Зоя задумчиво, — меня очень хорошо встретили в школе. Даже как-то удивительно хорошо… как-то бережно. Как будто я после болезни стала стеклянная и вот-вот разобьюсь… Нет, правда, было очень приятно видеть, что мне рады, — добавила она после небольшого молчания.
В другой раз Зоя вернулась из школы в сопровождении круглолицей, краснощекой девушки. Она была воплощением здоровья — крепкая, румяная. Про таких говорят: «наливное яблочко». Это была Катя Андреева, одноклассница моих ребят.
— Здравствуйте, добрый день! — сказала она, улыбаясь и пожимая мне руку.
— Катя вызвалась подогнать меня по математике, — сообщила Зоя.
— А почему Шуре не подогнать тебя? Зачем Катю затруднять?
— Видите ли, Любовь Тимофеевна, — серьезно сказала Катя, — у Шуры нет педагогических способностей. Зоя много пропустила, и ей надо объяснить пройденное очень постепенно и систематично. А Шура… Я слышала, как он объясняет: раз-раз и готово. Это не годится.
— Ну, раз нет педагогических способностей, тогда конечно…
— Нет, ты не смейся, — вступилась Зоя. — Шура и вправду так не умеет объяснять. А вот Катя…
Катя и в самом деле объясняла умело и толково: не спеша, не переходя к дальнейшему, пока не убедится, что Зоя все поняла и усвоила. Я слышала, как Зоя сказала ей однажды:
— Ты столько времени на меня тратишь…
И Катя горячо возразила:
— Да что ты! Ведь пока я объясняю тебе, я так хорошо все сама усваиваю, что мне не приходится дома повторять. Вот одно на одно и выходит.
Зоя быстро утомлялась. Катя замечала и это. Она отодвигала книгу и говорила:
— Что-то я устала. Давай немножко поболтаем.
Иногда они выходили на улицу, гуляли, потом возвращались и опять садились заниматься.
— Может, ты собираешься стать учительницей? — пошутил как-то Шура.
— Собираюсь, — очень серьезно ответила Катя.
Не одна Катя навещала нас. Забегала Ира, приходили мальчики: скромный, застенчивый Ваня Носенков, страстный футболист и горячий спорщик Петя Симонов, энергичный, веселый Олег Балашов — очень красивый мальчик с хорошим, открытым лбом. Иногда заглядывал Юра Браудо — высокий, худощавый юноша с чуть ироническим выражением лица, ученик параллельного класса. И тогда наша комната наполнялась шумом и смехом, девочки отодвигали учебники, и начинался разговор сразу обо всем.
— А знаете, сейчас Анну Каренину играет не только Тарасова, но и Еланская, — сообщала Ира, и тотчас вспыхивал жаркий спор о том, какая артистка правильнее и глубже поняла Толстого.
Как-то Олег, мечтавший стать летчиком, пришел к нам прямо из кино, где он смотрел фильм о Чкалове. Он был полон виденным.
— Вот человек! — повторял он. — Не только необыкновенный летчик, но и человек удивительный. И юмор такой милый. Знаете, когда он в тридцать седьмом году перелетел через Северный полюс в Америку, там репортеры спросили его: «Вы богаты, господин Чкалов?» — «Да, отвечает, очень. У меня сто семьдесят миллионов». Американцы так и ахнули: «Сто семьдесят миллионов?! Рублей? Долларов?» А Чкалов в ответ так спокойно: «Сто семьдесят миллионов человек, которые работают на меня, так же, как я работаю на них».
Ребята смеются.
В другой раз Ваня прочитал стихи под названием «Генерал», посвященные памяти Мате Залки, павшего в боях с фашистами на полях Испании. Я помню этот вечер: Ваня сидел за столом, задумчиво глядя перед собой, а остальные примостились кто на кровати, кто на подоконнике и слушали:
В горах этой ночью прохладно.
В разведке намаявшись днем,
Он греет холодные руки
Над желтым походным огнем.
В кофейнике кофе клокочет,
Солдаты усталые спят.
Над ним арагонские лавры
Тяжелой листвой шелестят.
И кажется вдруг генералу,
Что это зеленой листвой
Родные венгерские липы
Шумят над его головой…
Ваня читал очень просто, без пафоса, но все мы слышали, как в чеканных, сдержанных строчках со страстной силой бьется большое человеческое сердце. И Ванин взгляд стал непривычно твердым, напряженным, словно юноша скорбно и гордо всматривался во мрак той далекой арагонской ночи.
… Давно уж он в Венгрии не был,
Но где бы он ни был, над ним
Венгерское синее небо,
Венгерская почва под ним,
Венгерское красное знамя
Его освещает в бою.
И где б он ни бился, он всюду
За Венгрию бьется свою.
Недавно в Москве говорили,
Я слышал от многих, что он
Осколком немецкой гранаты
В бою под Уэской сражен.
Но я никому не поверю:
Он должен еще воевать,
Он должен в своем Будапеште
До смерти еще побывать.
Пока еще в небе испанском
Германские птицы видны,
Не верьте: ни письма, ни слухи
О смерти его неверны.
Он жив. Он сейчас под Уэской,
Солдаты усталые спят.
Над ним арагонские лавры
Тяжелой листвой шелестят.
И кажется вдруг генералу,
Что это зеленой листвой
Родные венгерские липы
Шумят над его головой.
Ваня умолк. Никто не шевельнулся, не произнес ни слова.
На нас, как горячим ветром, дохнуло волненьем тех дней, когда все мы жили испанскими
