что он постоянно от кого-то прячется. Повсюду у него были "тайны", в развалинах старых домов мерещились клады… впрочем, по городу существовало немало местечек, куда можно было бы укрыться и вдосталь наиграться в пиратов или разбойников. Если б в кое-каких из них и в самом деле нашёлся клад, никто б не удивился, и в первую очередь не удивился бы Зевака-Пекас.
Его главным правилом было знать всё и обо всех. Правда, с Тинчем они видались редко, но всякий раз в лице Пекаса Тинч невольно получал самого благодарного и — самого надоедливого слушателя, ибо Пекаса занимало буквально всё — и то, какую пищу предпочитают матросы, и как сшивают паруса, и каким галсом лучше ходить против южного ветра…
Оказалось, что на днях Пекаса каким-то ветром занесло прямо к дому Даурадеса. Да, да, он видел, как Тинча вышвырнули за ворота его собственного дома! Он тогда ещё хотел подойти, но побоялся, что Тинч с досады надаёт ему тумаков.
— У тебя такое лицо было! Такое лицо!
У меня оно и сейчас не лучше, подумал Тинч.
— Тинчи, а ты приходи на маяк. Помнишь, туда, где когда-то стоял ваш дом. Там один дядька завёлся, здоровенный, он ребят на посохах драться учит. Чтобы в случае чего, можно было накостылять по шее всем этим "стадникам".
По словам Пекаса выходило, что таинственный "дядька" собрал на развалинах маяка с десяток ребят и девчонок. В эту стаю принимали всех — и имеющих крышу над головой, и бездомных. Днем они были предоставлены сами себе, а ближе к вечеру собирались вместе и делили у костра то, что удавалось раздобыть за день. Те, кому некуда было идти, ночевали там же, в развалинах.
— Гм, а он, случаем… не…? — засомневался Тинч. За время скитаний ему случалось видеть разный народ. Были и те, кто вот также собирал ребят или организовывал "приюты". И слишком часто на его памяти судьбы девочек и мальчиков из таких "стаек" складывались отнюдь не благополучно…
— Не, он не такой. Там и про тебя знают. Это ты позавчера вечером избил в Детской пещере шайку Гоби Волосатого?
Тинч виновато улыбнулся:
— Ну, я… А он был волосатый? Я что-то не заметил… Как его звать, твоего дядьку?
Пекас замялся.
— По-всякому. Кто как. У него имён много. Не меньше тыщи. Зовут чаще… Отшельником. Да, Таргрек-Отшельник, кажется…
Пекас-Зевака спешил на площадь и звал Тинча с собой.
— Там сейчас такое творится! Ууу!
2
В переулках, ведущих к соборной площади небольшими группками скучали келлангийские солдаты, вооруженные винтовками с примкнутыми штыками. Поблизости от одной из этих группок, на мостовой совокуплялись две собаки, и один из солдат доходчиво объяснял приятелям все подробности этого занятия. Псины, не иначе, сбежали из какого-нибудь чаттарского двора, потому как всех бродячих собак в Коугчаре переловили зимой.
На подходах к самой площади келлангийцев не было. Оттуда раздавалось пронзительное:
— Братие тагркоссцы! Собрал я вас сюда не в радости, а в глубоком горе! Новая злая беда обрушилась на нашу несчастную родину! Изменники и негодяи захватили нашу столицу, великий и священный город Дангар!
У державшего речь была жиденькая, растрепанная по волосочку борода и длинные, разбросанные по плечам волосы. Небольшого ростика, сухощавый и живой, он щупал воздух длинными суставчатыми пальцами. Под его ногтями было грязновато — это Тинч заметил даже издалека.
— Дезертиры! и предатели родины! желающие разорить и ограбить нашу землю! пришли к власти! Они низвергли законное правительство, они разорвали союзный договор с правительствами Бэрланда и Келланги, они хотят простереть свои кровавые когти и дальше, чтобы всем городам и посёлкам Тагр-Косса пришлось испытать участь разоренного и униженного Дангара!
Помост, на котором находилось несколько хорошо одетых людей, в том числе несколько священников, был окружен кольцом "стадников". Издали они напоминали мешки, зачем-то поставленные кругом. Небольшими кучками роились жители Коугчара — больше смотрели, чем стремились принять участие в действии.
Ближе к помосту несколько десятков человек в рваных и заплатанных одеждах восторженно кричали "даннхар-р!" — всякий раз, когда оратор останавливался, чтобы перевести дух. Чуть поодаль свою компанию организовали горожане побогаче — оставленные ими экипажи и повозки занимали место на краю площади. Солдат почти не было, зато в толпе шныряло немало молодчиков с цепкими глазами. Всем, кричащим и просто любопытствующим в руки всовывали листочки бумаги с отпечатанным изображением солдата в драгунском мундире, что оседлал карту страны и вонзил в ее изображенную в виде сердца столицу кривую элтэннскую саблю.
— Они вонзили саблю в самое сердце страны… Эти исчадья дьявола, эти изверги рода человеческого, не гнушающиеся ничем для достижения дьявольской цели, решили развязать новую войну. Конец нашей мирной жизни, о братие!
— Гм-м, не понимаю, — сказал Тинч. — Что он вопит как попрошайка?
— Тихо, молчи! — ответил Пекас.
— Уделом наших городов и посёлков, и без того разорённых и нищих, станут огонь, смерть и безумие! Именно безумие, ибо гнев Божий обрушится на нас за грехи наши! Мы, мы породили этих чудовищ, с их непомерной гордыней и жаждой власти и денег! Даурадес и Паблон Пратт, эти презренные отщепенцы, эти предатели, для которых нет и не было ничего святого…
— Я что-то ничего не пойму, — тихонько, на ухо сказал один другому в толпе. — Это который Даурадес? Наш Даурадес? Ууу!.. Ничего себе!
— М-м-м…
Неподалёку от трибуны, гримасничая, выплясывала и напевала местная юродивая:
— Веселись, пляши,
Только в спину не дыши!
Пой песни, играй,
Только нож не доставай!
"Стадники" косились на неё угрюмо, но тронуть не решались — неизвестно, как сейчас отнесутся к этому горожане. Тинч пробежал взглядом по их лицам. Странно, он знал в городе многих, но среди "балахонщиков" не было ни одного знакомого лица.
— Конец света близок, о братья и сёстры! — восторженно продолжил другой оратор, маленький и круглолицый. Монашеское одеяние было на нем, косой крест красного дерева украшал выпиравший из-под рясы живот. — Кто же, скажите мне, победит сего изверга? Кто возьмёт в руки знамя победы?
— Отец Салаим, отец Салаим, — зашептали в толпе.
— Отец Салаим? Что-то не слыхали о таком…
— Говорят, он раньше был военным, но решил сменить мундир на одеяние священника. Я был на его проповеди. Говорит так сладко обо всем — заслушаешься…
Из-за спины отца Салаима выдвинулся флаг на длинном, грубо оструганном древке. Флаг был скроен из трех полос — оранжевой, коричневой и чёрной, перечеркнутых наискосок белым диагональным крестом в виде четырех соединенных вместе букв "П". В середине его красовалось
