— Не только жалею: я не приму ее жертвы.
— А если б эту жертву принесла я, приняли бы вы ее, дон Фернандо?
— Конечно, нет. Если измерять жертву тем, что человек теряет, вы — богатая, благородная, почитаемая, — теряете гораздо больше, чем скромная девушка-цыганка — без положения, без родных, без будущего.
— Вот она, право, и будет довольна, что вступает в монастырь, — быстро сказала донья Флора.
— Довольна? — переспросил дон Фернандо, покачав головой. — Вы уверены?
— Она сама говорила, что для бедной девушки без дома, без рода и племени, которая просит милостыню на проезжих дорогах, монастырь — просто дворец.
— Вы ошибаетесь, донья Флора, — возразил молодой человек, опечаленный мыслью, что дочь дона Иниго, несмотря на свою душевную чистоту, унизила его верную Хинесту, которую, очевидно, считала своей соперницей. — Вы ошибаетесь:
Хинеста не нищая, быть может, после вас она одна из самых богатых наследниц Испании, Хинеста не без рода и племени, она дочь, и дочь признанная, короля Филиппа Красивого. Да и для простой цыганки, дочери вольных просторов и солнца, феи гор, этого ангела больших дорог, даже дворец был бы темницей. Судите же сами, чем для нее станет монастырь… О донья Флора, донья Флора, вы так прекрасны, вас так любят, зачем же унижать любящую, преданную девушку!
Донья Флора, вздохнув, промолвила:
— Значит, вы отказываетесь от помилования, дарованного вам благодаря жертве преданной девушки?
— Человек может совершить низкий поступок, когда чего-нибудь страстно хочет, — отвечал дон Фернандо, — вот и я боюсь, что свершаю низость, оставаясь с вами, донья Флора.
Молодой человек услышал, что девушка облегченно вздохнула.
— Значит, я могу известить о вашем возвращении донью Мерседес?
— Я приехал сообщить ей о своем отъезде, донья Флора, а теперь скажите матушке, что мы увидимся завтра, вернее, уже нынче. Вы — ангел, приносящий счастливые вести.
— Итак, до новой встречи, — промолвила донья Флора, и во второй раз ее белоснежная рука показалась между занавесями.
— До новой встречи, — ответил Сальтеадор, вставая и прикасаясь губами к ее руке с таким благоговением, будто то была рука королевы.
Он поднял свой длинный плащ, закутался в него и, склонясь в низком поклоне перед ложем с задернутыми занавесками, будто перед троном, вынул из кармана ключ, открыл дверь, постоял, чтобы еще раз взглянуть на донью Флору, следившую за ним через щелку, затворил дверь и словно тень исчез во мраке.
XXIII. БЛУДНЫЙ СЫН
Наступил день, и в доме дона Руиса де Торрильяса воцарилось праздничное ликование, все дышало радостью.
Донья Мерседес объявила старым слугам — не многие с ними остались после разорения дона Руиса и были так же привязаны к дому, как и в дни его процветания, — донья Мерседес объявила, что есть вести от дона Фернандо, что молодой господин нынче возвратится после долгих странствий, пробыв вдали от Испании почти три года.
Ну а донья Флора стала вестницей счастья, поэтому донья Мерседес с утра обходилась с дочерью дона Иниго как со своей родной дочкой и осыпала ее поцелуями, предназначенными для дона Фернандо.
Часов в девять утра дон Руис, его жена и Беатриса — старая служанка доньи Мерседес и кормилица дона Фернандо — собрались в нижней зале, где временно устроились хозяева дома.
Донья Флора спустилась сюда с утра, спеша сообщить о возвращении дона Фернандо, умолчав о том, каким образом она узнала о новости, и осталась словно член семьи.
Донья Флора и донья Мерседес сидели рядом. Донья Флора держала руку доньи Мерседес, припав головой к ее плечу. Обе тихо разговаривали. Однако какой-то холодок появлялся в тоне доньи Мерседес каждый раз, когда голос девушки при имени Фернандо выражал не сочувствие, не Дружеские чувства, а нечто большее.
Дон Руис прохаживался по комнате, склонив голову на грудь; его длинная седая борода выделялась на черном бархатном камзоле, расшитом золотом; время от времени, когда на мостовой раздавался звук подков, он поднимал голову и прислушивался: брови его были нахмурены, взгляд мрачен. Его лицо составляло удивительный контраст с лицом доньи Мерседес — оно словно расцветало от прилива материнской любви, этого всесильного чувства, — и даже с лицом старой Беатрисы, примостившейся в углу залы; старушка предвкушала радость встречи, мечтая увидеть дона Фернандо как можно скорее, но из скромности держалась на расстоянии ото всех. Лицо дона Руиса не выражало радости, радости отца, который для блага любимого сына пожертвовал всем своим состоянием.
Чем же объяснялась суровость дона Руиса? Может быть, он укорял, имея на это право, молодого человека, вопреки настойчивости, которую проявил, добиваясь помилования сына? Была ли тут иная причина, тайну которой он никогда и никому не открывал?
Всякий раз, когда дон Руис, заслышав топот копыт, доносившийся с улицы, поднимал голову, женщины умолкали, прислушивались с бьющимся сердцем, не сводя глаз с дверей, а Беатриса бежала к окну, надеясь быть первой и крикнуть госпоже: «А вот и он!»
Всадник проезжал, топот копыт удалялся. Дон Руис снова и снова шагал по комнате, уронив голову на грудь и вздыхая. Беатриса отступила от окна, покачивая головой, и весь ее вид говорил: «Нет, это не он», — а обе женщины возобновляли свой негромкий разговор.
Мимо проехали пять или шесть всадников; пять или шесть раз раздавался топот копыт и стихал, отдавшись болью в сердцах тех, кто внимал ему с тщетной надеждой. Но вот снова раздался стук копыт — конь скакал со стороны Сакатина.
Сцена, которая каждый раз возникала при топоте копыт, возобновилась; только на этот раз Беатриса громко закричала от радости, хлопая в ладоши:
— Это он, мой мальчик, узнаю его!
Донья Мерседес живо вскочила, охваченная порывом материнской любви. Дон Руис посмотрел на нее странным взглядом, и она замерла на месте, не садясь, но и не делая шага вперед. Донья Флора то краснела, то бледнела — она встала, как и донья Мерседес, но силы ей изменили, и она упала в кресло.
И вот мимо окон проехал всадник — на этот раз лошадь не умчалась дальше: раздались удары бронзового молотка в дверь.
Однако все, кто ждал с различными чувствами появления того, чья рука только что подняла дверной молоток, так и не тронулись с места, только лица выдавали мысли трех женщин и мужчины — все они держались с испанской чопорностью, не глядя друг на друга, соблюдая правила этикета, который в XVI веке еще был принят не только при дворе, но и во всех знатных дворянских семьях.
Слышно было, как входная дверь открылась, шаги приблизились, появился дон Фернандо, но, словно разделяя общее смятение, остановился на пороге. Он был одет в великолепный дорожный костюм, и вид у него был такой, словно он вернулся из долгого путешествия.
Он бросил беглый взгляд на низкий зал и на всех, кто ждал его: дон Руис был первый, кого он увидел; налево от дона Руиса на переднем плане две женщины — его мать и донья Флора — стояли, обняв друг друга, а в глубине, словно застыв после суеты и волнения, пряталась старая Беатриса.
