филина. Из-под моих ног выпорхнула вдруг, неистово захлопав крыльями, испуганная не меньше меня, разбуженная полусонная птица, заставив моё сердце бешено клокотать.
Будучи почти в полуобморочном состоянии, мне удалось извлечь мотоцикл из укрытия и с большим трудом выволочь его с просёлочной дороги на пустынное узкое щебневое покрытие, ведущее к шоссе.
Скорее всего, я завела мотоцикл, включив подсознание: ведь мне никогда не приходилось делать этого раньше, я только видела, как это делается.
Я просто чудом доехала до гостиницы, правда уже в спящей Варшаве, чуть не врезалась на большой скорости в железнодорожные пути, на счастье пустынные в это ночное время. Мыслить о чём либо я вообще была не способна. Мой лоб горел, тело знобило. Всё пережитое мною стоило большой нервной нагрузки, а максимальная концентрация убывающих сил была абсолютно изнуряющей.
Я не помню, как и где припарковала мотоцикл, как вошла в свою комнату и легла в кровать. Сон был тяжёлым, я была в горячечном бреду, металась, а моё сознание тихо угасало.
Не знаю, сколько прошло времени, но вдруг мой пылающий лоб ощутил прикосновение прохладной ладони. Стоило огромного усилия приоткрыть тяжёлые веки: у кровати сидел Гжегож. Его лицо светилось в темноте, озарённое внутренним светом, с голубоватым свечением в форме нимба над высоким чистым челом.
– Ты вернулся, Гжегож! – пропела я с тихой слезой счас-тья, собрав последние силы, пытаясь привстать.
– Выпей это! – сказал он, протягивая стакан с какой-тожидкостью.
Сухие губы почувствовали влагу, пересохший язык ощутил странный кисловатый вкус розовой жидкости, отливающей серебром, которую я выпила с упоением. Гжегож придерживал мою голову.
Из его рук я могла проглотить, не колеблясь, даже яд, но жидкость неизвестного происхождения, подействовала на меня почти моментально – как бальзам.
Меня перестало знобить, сердце забилось ровнее, я обрела прилив сил и способность выражать свои мысли, вспомнив предыдущие события.
– Слава, богу, Гжегож, что ты цел и невредим! – едва слы-шала я свой слабый голос. – Но что произошло дальше? Надеюсь, пан Мечислав не сделает больше зла никому, он сгорел в своём гнезде, и справедливость, наконец, восторжествовала?
Я смотрела на Гжегожа вопросительно, любуясь его одухотворённым лицом, излучающим ангельский свет, его глазами, раздающими добро всему миру, и ждала ответа, но Гжегож молчал.
– Гжегож, я хочу, чтобы пан Мечислав ответил, наконец,за все свои злодеяния, чтобы было пресечено зло, чтобы страдания, которыми он так щедро оделял людей, ударили в него бумерангом и причинили ему ещё большие страдания в форме нестерпимой физической боли! Или, чтобы он сгнил в тюрьме, прикованный к позорному столбу!
– К сожалению, этого русского я не спас, он оказался слиш-ком упрям, – задумчиво, с грустью заговорил Гжегож, словно не слыша меня. – Его накрыла пламенем упавшая балка... Мечислава мне с трудом удалось вытащить из пожарища и с серьёзными ожогами отвезти в больницу. Его дом сгорел дотла...
Он смотрел куда-то в угол.
– Как?! Он спасён?! А тот, который, встал из мёртвых,снова погиб! – застонала я. – Я не хочу верить в это! Гжегож, скажи, что ты пошутил! – взмолилась я.
– Суд и тюрьма – не покаяние для преступника!
– По-твоему, преступник должен гулять на свободе и без-наказанно убивать? – захлебнулась я от возмущения, обретая прилив сил.
– Возмездием может быть только высший суд! – продол-жал он спокойно. – Наша миссия – не позволить растлевающему превысить допустимое... Только это пока в наших силах. Мы не вершители судеб, мы исполнители Его воли, – глядя отрешённо куда-то в пустоту, говорил он.
– Гжегож, очнись! Это же какой-то бред! А где же спра-ведливость? – почти вскричала я.
– Справедливость и истина – две разные вещи! Истинабудет всегда, а справедливость – это только чаша весов...
– А что же, по-твоему, восторжествует?
– Только Истина!
Я хотела спросить, что же такое Истина, но выдавила чтото нечленораздельное, поскольку мои силы вдруг снова иссякли, глаза слипались, и я видела только голубое свечение над головой Гжегожа, но слышала голос:
– Только Истина может быть объективной действитель-ностью и существовать сама по себе вне человека и независимо от его сознания. Это первая ступень высшего сознания, ведущая к Свету...
– Силы снова оставили меня, – с трудом удалось прошеп-тать мне.
– Твоя сила внутри тебя, – слышала я его проникновен-ный ровный голос.
– Я выхожу замуж, – почти в бреду пролепетала я.
– Жизнь твоя повернёт в другое русло. Твой путь не кон-чается здесь, он идёт ввысь, туда, где тёплый Гольфстрим омывает холодные скалы...
Лёгкий, словно дуновение свежего ветерка, чистый ангельский поцелуй, запечатлелся на моём горячем челе; мысль угасала, чтобы пробудиться в изменённом состоянии – всеисцеляющем сне.
Глава 22
Лёгкую занавеску безжалостно трепали порывы ветра. Я встала с постели и подошла к окну: ночное небо заволокли свинцовые тучи, предвещавшие сильную грозу; с небесных высот упала огненная стрела молнии, пронзив землю где-то вдалеке, прогремел раскатистый глухой гром. Усиливающийся шум дождевых капель уверенно перерастал в затяжной ливень. Тёмная комната периодически освещалась яркими вспышками молний, ударяющими всё ближе. Интервалы между ударами молний и раскатами грома становились всё короче. Я закрыла окно.
Подоконник был пуст – исчезли ключи от мотоцикла и техпаспорт. Был ли Гжегож у моей постели, или образы, которые обрывками возникали в памяти, – только плод моего больного воображения, бредовый сон? Сколько я проспала? Сон исцелил меня, я чувствовала себя так, словно родилась заново, и только лёгкий туман в голове мог быть последствием слишком долгого сна.
Действительно ли я выпила розовую, чуть кисловатую жидкость, отливающую серебром, из рук Гжегожа, которая подействовала как бальзам? На ночном столике у кровати стоял стакан, но он был прозрачным и сухим. Следы какой бы то ни было жидкости полностью отсутствовали, но когда я его понюхала, уткнув нос как можно глубже, показалось, что стакан благоухает лепестками роз.
По коридору вразвалочку, метнув взгляд в мою сторону, с несокрушимо нахальной миной, прошествовал приземистый армянин с полотенцем через плечо, один из тех, что торговали на Стадионе Десятилетия, и нырнул в свою комнату. Его голова через секунду высунулась и застряла в приоткрытых дверях, предусмотрительно исчезнув, когда молодая армянка величественной походкой вышла из другой комнаты с подносом, ломящимся от грязных тарелок, и направилась в сторону кухни.
За администраторской стойкой дремала толстушка Мария, освещённая настольной лампой, подперев щеку ладошкой. Взглянув на стену, где висел календарь с обозначенной реальной датой, обведённой красным передвигающимся окошечком, мои глаза изумлённо расширились – судя по дате, я проспала около трёх суток! В это было трудно поверить!
– Ой, –
