таким так часто был, а сейчас жалеет об опущенном.
Арлстау не знал, как поступить. Ему так хотелось обнять её, свою родненькую сестрёнку, рассказать ей всю правду о себе, но как? Она ведь его не помнит, не знает совсем! Или, всё-таки, помнит?!
Сделала два шага навстречу и спросила его, заставив смутиться:
–Кто ты?
«Всё-таки, не помнит!», – выдохнул художник с облегчением, но тут же стало жаль за это. Молчал растерянно, не зная, что ответить, но она не собиралась уходить неуслышанной.
Художник решился, но ещё не на правду, а на что-то похожее на сделку. Это не было жестоко, скорее, всего лишь предосторожность. «Не для пустой же лжи её я в храме встретил! Будь это дар или лишь наказание, я, что угодно приму!».
–Я отвечу вам, кто я, если вы расскажете мне, что вас побудило приехать сюда, – ответил ей полушёпотом, чтобы не услышал брат.
Она, не мешкая, обернулась и в своей повелительной манере отправила брата в храм без неё. Тот был недоволен, кинул неодобрительный взгляд на художника, но ничего не ответил, ушёл.
–Это мой давний знакомый. Пообщаюсь и приду, – сказала ему уже в спину.
Всё произошло так, как и задумал художник. Знает её с рождения – вот и весь секрет.
Он направился к машине Иллиана, а она шла рядом с ним и что-то рассказывала ему про его глаза – что видела где-то, что что-то родное в них показалось. «Ещё бы, ведь они у нас почти одинаковые.», – думал художник, не перебивая её. Она смотрела на него, как на мужчину, а не на родного, и это было непривычно.
Остановились, не дойдя до машины десять шагов, и Арлстау жестом дал понять, чтобы начинала рассказ о причине своего приезда.
Сразу же изменилась в лице, исчезла улыбка и ямочки с белых щёк, и звонкие ноты голоса умолкли.
–Болезнь, – с горечью ответила она. – Мне осталось два месяца, а я очень люблю жизнь, хоть и верю в конец света. Мечты только начали сбываться, и ещё…я не готова уйти. Хочу найти здесь исцеление…
Замолчала, и художник молчал, шокированный правдой, обескураженный ею, потому она добавила:
–Это всё, что я хочу ответить на твой вопрос.
Ему стало стыдно. Стыдно за то, что за своей проблемой с руками он не заметил, что умирает его самый близкий человек. «Как я мог?!», – терзал он себя, но терзанием ей не поможешь.
Он огляделся по сторонам, затем заглянул в её карие глаза и промолвил ей нежданную для неё фразу.
–Я художник, рисующий души.
Ответ взволновал её. В глазах засияла надежда, и он не мог этому не улыбнуться. Она вновь поверила, что будет жить! Подбирала слова для ответа, но не знала, что сказать кроме:
–Ты нарисовал душу леса и прогнал всех людей от первого чуда света…
–Не знал, что так получится, – пожал плечами он, немного смутившись.
–Ты поступил верно! – воскликнула она. – Я не сужу тебя. Нам не место рядом с тем чудом.
–Я не для этого нарисовал душу леса.
–А для чего?
–Не вижу я свою душу, а мне это нужно очень. Руки потерял в тот день, когда два дерева коснулись небес, потому в них собирался увидеть ответы, но ничего не вышло, и загадка привела меня сюда, к дверям этого храма.
–Никто не помнит твоего лица, никто не знает, кто ты такой и на что способен. Поэтому мне кажется, что мы знакомы? Мы где-то виделись или мы с тобой встречались?
Последнее слово вновь заставило улыбнуться, но рука полезла в карман за фотографией, и улыбку пришлось подавить.
Её и так большие глаза заметно округлились от увиденного. Она бормотала про себя что-то похожее на: «Этого не может быть!», но глазами уже верила, что он её родной брат, а не её мужчина.
–На остальных фотографий я стёрся, лишь на этом остался, чтобы не забыть, кто я такой и где мои корни…
–Но почему? – воскликнула она, не понимая.
–Я всегда делился с тобой своим даром, – начал Арлстау, заставив её слезящийся взгляд обратиться к нему. – Часто рассказывал тебе, как выглядят души твоих знакомых, и ты мне верила. Ты одна мне по-настоящему верила! Потом я лишился рук и даже не заметил, что ты умираешь. Сейчас мне стыдно за это, очень стыдно! После потери рук я научился рисовать души, которые всю жизнь лишь видел. Когда понял, к чему это может меня привести, я нарисовал душу памяти и стёр людям, знавшим меня, всю память обо мне. Позвонил нашей маме, и она не узнала моего голоса. Это был единственный способ уберечь вас всех. Теперь меня не существует ни для кого, а, значит, все вы в безопасности. Никому больше не рассказывай об этом, хорошо?
Сестра бросилась к нему на шею и обняла, как родного. Она его простила, он это чувствовал.
–Спасибо. Спасибо тебе, что рассказал мне об этом! – сквозь слёзы зашептала она и разревелась, а он гладил её по спине, зная, что слёзы не на долго.
Когда успокоилась, созрел десяток вопросов, но ни на один художнику не дано будет ответить. Он прервал её на полуслове:
–Сейчас я нарисую душу храма. Когда закончу, подойди к полотну и дотронься до него ладонью.
–И что произойдёт?
–Болезнь уйдёт в иные миры. Это мой подарок тебе на день рождения.
–Но оно через пол года.
–Но до него ты доживёшь…
По дороге к храму им встретился Иллиан, который со всей подозрительностью вглядывался в черты лица незнакомой девушки, словно пытался разглядеть в ней тайного агента. Он не ожидал такого безрассудства от художника, ждал, что тот представит ему это очаровательное творение природы и объяснит, что происходит, но вместо представления получил указание набрать в стакан Святой воды.
–Неужели, ты сделаешь это сейчас? – засомневался тот, отступив на шаг, взглянув ещё раз на сестру художника, будто в ней искал то, что повлияло на решение художника.
–Пока светло в моей душе, несу я людям свет, – ответил Арлстау, и Иллиан удалился.
Мольберт уже был установлен, а полотно переполнено ожиданием, когда Иллиан вышел из храма и поднёс художнику пошарпанную, пластиковую чашку. Поднёс так, словно это Священный Грааль.
Художник принял чашу и мягко попросил Иллиана сесть в машину, пока люди не обратили на них внимания. Рисковать не время.
Сестру обнял крепко и с чувствами, заранее прощаясь, зная, что, когда нарисует душу, ради её безопасности, придётся пройти мимо и сделать вид, что её
