– Петь, может, в тебе обида сидит, что дед стал жертвой раскулачивания…
– Может, и сидит. Но!.. продотрядовцы – всего лишь холуи. А холуи были, есть и будут. Во все времена. У них мозг на длину мочки. От её начала до места, где мочка заканчивается. У многих и мочки нет. Только действуют холуи не сами по себе. Они волю выполняют. Господина… Так что будь осторожна.
– Ну, ты даёшь… – засмеялась она, – про мочку. Слушай, твоя тётя Эмма была комсомолка, теперь – коммунистка. Почему она за отца и брата не встала? Они, допустим, по-русски плохо говорят, а она ж грамотная.
– Она и начала возмущаться. Первого председателя, которого прислали создавать колхоз, потому и убрали. Думаю, письма тёти помогли – деда и отца оставили в покое, в доме.
– А где она сейчас?
– В Москве. Я давно её не видел. Когда был в Магнитогорске, она в Мариенталь приезжала с мужем-австрияком, тоже коммунистом. По рассказам отца, умным и красивым. Разговаривал не на диалекте, как мы, а на литературном немецком. Русский тоже знает, приехал в СССР по линии Коминтерна, Третьего Интернационала. Сын у них – Володя.
– Передовая у тебя тётя! А почему отец не такой?
– Отец был старшим – в другое время вырос. А она, младшая, попала под революционные идеи. Не хотела крестьянствовать, всё в город рвалась. Окончила университет. Деду надо было помогать на земле. Старшие остались, а тётя Эмма уехала. Потом грянула первая мировая… Революция… Гражданская… Анархия… Теперь вот— всё «шпионы и вредители» кругом… Всё ищут…
– Петь, куда бы уехать, где нет шпиономании?..
– А где её нет? У тебя что – проблемы на работе?
– Да нет. С Александром Петровичем всё хорошо. Как-то спросил, как нам живётся. Признался, что в горкоме партии требуют освободить «комнату для гостей». Я испугалась: «А нам куда?» Он успокоил: «Не волнуйтесь. Пока я жив, выселения не допущу».
– Хороший он человек, дай Бог ему здоровья.
– Ну да.
Однажды после ночной смены Пётр вынул из почтового ящика письмо.
«Дорогой наш сын Петер и наша невестка Ида! Рады были получить от вас весточку. Рады, шо устроились, нашли работу, получили жильё. Как там у вас – голодно нет ли?
У нас вскорести, как вы уехали, под метёлку вывезли из калхозных амбаров всё семенно зерно, апосля пошли по дворам, как в 20-х, в продразвёрстку. Народ поначалу пел: "Рожь, пшаницу отправили за границу, а цыганку-лябяду – калхозникам на яду". Но вскорести голод начал косить людей – петь перестали. Вечерами два возчика заглядывали в дома: "Помер хто али нет?" Коли молчали – выносили мёртвых и увозили в общу яму. Люди пухли. Недалёко от нас вымерла вся деревня. Народ бяжал, куды глаза глядят. Спасались, как в войну. У ка-го силы были, побирались, искали хлебные края. У каго сил не было – помирали. Мы выжили с огороду – кажну картофелину шшытали. Кажный день была у нас похлёбка из двух картофелин и разной травы. Пили кипяток. Отошшали – кожа да кости. От голода помер прецедатель Думкопф, а Сталин по радио всё врал, шо калхозники забыли о голоде. В Бальцере ели мёртвых. Бог вас миловал, уехали в срок.
К концу 33-го начали выдавать паёк— 1 кг пшаницы. Мать в похлёбку стала бросать по две ложки зерна. И мы начали набирать в теле. Весной 34-го привязли пшаницу. Калхоз засеялси. Уражай не так, шоб очень, но ежли в калхозных амбарах и по домам не начнут выскребать всё под метёлку, голода не буде.
Мама Маргарет, Берта и Ами шлют приветы и жалают здаровья. И да хранит вас Бог. Ваш отец Иоганн Германн. Писала Ами».
От тоски по дому защемило… Пётр прикрыл лицо, облокотив руку на стол.
– Петя, что с тобой? Ты побледнел.
– Ида, я лягу. Что-то мне нехорошо – то ль от письма, то ль от недосыпа.
Пётр выматывался на работе, домой приходил варёный. Уснул он быстро. Ответ при свете ночной лампы писала в тишине Ида, скрыв, что ждёт ребёнка. Она легко сходилась с людьми, претензий по работе никто ей не предъявлял, однако суровый климат Сибири переносила с трудом. Мучения доставляли морозы: валенок не было, а в сапогах мёрзли ноги. Весной, летом и осенью предметом первой необходимости были резиновые сапоги. Три четверти года она страдала от топкой под ногами жижи.
Условия жизни на Магнитке Пётр хорошо знал по прежним годам, но, юный, он жил тогда одним днём – сегодня сравнивал, анализировал… На комбинате преобладала молчаливая и дешёвая рабочая сила: раскулаченные, политзаключённые, малограмотные и совсем безграмотные. Этот забитый сброд легко было держать в ежовых рукавицах, им легко было управлять, ему и платили меньше. Работали по двенадцать часов под открытым небом, но денег порой хватало лишь на кусок хлеба. Хорошо, если в переполненном бараке отыскивалось место для сна – для любви не оставалось ни сил, ни времени. Бывало, работа за день оплачивалась по «документу» 17-летнего паренька с трёхклассным образованием, что составлял чернилами из сажи на обрывке газеты список сварщиков и выполненную ими работу. Жаловаться на условия труда было бесполезно.
Условиями труда была довольна номенклатура. Малограмотного начальника производства Чертопрыскина устраивала роль наблюдателя-контролёра и зарплата 500 руб в месяц, хотя и писал он с ошибками, и не знал, где Берлин, а про Париж и Барселону знал лишь, что «они ещё дальше». Чертопрыскин понимал, что уложиться в срок с заданием из Москвы нереально, но уложиться надо было, иначе шкуру снимут. Он требовал от рабочих дисциплины, призывал к энтузиазму, но помогало это не всегда. И, если по причине холода, недостатка инструментария либо его поломки уложиться в срок не удавалось, он начинал искать политические причины, ибо усвоил: можно выучить пару умных мыслей и при случае ими щеголять, что и делал, – цитировал Маркса-Ленина-Сталина, ссылался на шпионов-оппортунистов, что озабочены собой и думают, как бы навредить индустриализации «любимой Советской страны, самой передовой страны в мире». Демагогия спасала его от ответственности, но подобной демагогией он подводил под расстрел тех, кто к подобной демагогии прибегать не умел и не хотел.
Квалифицированных рабочих первого и второго разрядов на комбинате было мало. У неквалифицированного большинства был пятый разряд, и работать на прокатном стане они не умели. Этим рабочим приходилось активно осваивать новую технику, агрегаты, печи. В процессе нарабатывания опыта рабочие низкой квалификации делали много брака и их в воспитательных целях подвергали товарическому суду. От того, как вёл себя подсудимый, зависела его судьба – могли «пошпынять», но могли и обвинить в контрреволюционной деятельности либо саботаже, что грозило уже расстрельной 58 статьёй и клеймом «враг народа».
На один из таких судов был приглашён Пётр. Весь суд просидел он молчаливым наблюдателем, чем вызвал недовольство «бдительных» соседей», что сидели рядом, – на него подозрительно начали оглядываться: атмосфера шпиономании и страха делали своё дело. Подсудимый мальчик 17–18 лет молчал, но под конец не выдержал и сказал в свою защиту несколько слов.
