все это повторяется. Но там тоже есть Домохозяйка, или ты в роли Домохозяйки, и ты пытаешься вывести девушку из дома. А потом происходит что-то плохое.
– Что именно?
– Я не знаю. Знаешь, как бывает во сне, когда понимаешь, что что-то должно произойти, но не знаешь подробностей.
– А когда у тебя бывают такие видения?
– Когда я рядом с тобой, и после того, как я много времени провел с тобой. Раньше я просто игнорировал их, потому что думал, что это из-за моих проблем с головой. Но ты продолжала меняться. Сейчас ты как будто другой человек по сравнению с тем, каким была несколько месяцев назад. Как будто все клетки твоего организма заменились, или что-то в этом роде.
Меня охватывает дрожь. Я обхватываю себя руками.
– Я не хочу меняться.
– Мы сможем это исправить, – говорит Аарон с внезапным ожесточением. – И все остальное тоже.
– И испортим тоже все, – говорю я, обводя рукой наше мрачное окружение.
Мы покидаем здание школы и молча идем по городу, теперь еще более оживленному. Клубы выплескивают наружу толпы пьяных людей. Какие-то девушки, обнимаясь, громко кричат: «А они вообще знают, что завтра Рождество?», что кажется на удивление уместным. Сейчас действительно первые часы сочельника, а я иду с таким видом, будто меня ведут на казнь.
Аарон провожает меня до самого дома. Я не соображаю, о чем мы говорим и говорим ли вообще. Кажется, мы специально переходим на пустые разговоры, какую-то разновидность светской болтовни, лишь бы заполнить мрачную тишину. Мы слишком напуганы, чтобы упоминать то, чего боимся.
– Послушай, Чэмберс, – говорит он уже у дорожки перед входной дверью. – Прости, что разрушил твою жизнь.
Я смотрю на него. Похоже, он искренне сожалеет.
– Раньше я тоже думала, что ты разрушил мою жизнь, – говорю я. – А теперь мне кажется, что без тебя я бы не справилась.
Мы неловко обнимаемся. Он как будто до сих пор стесняется прикосновений. Я кладу руки на его талию, а лбом утыкаюсь ему в грудь. Так мы стоим пару секунд, и наша поза скорее выражает усталость, чем дружескую близость. Потом мы прощаемся.
– Береги себя, – говорит он, когда я вставляю ключ в замочную скважину.
– Ты говоришь так, как будто мы никогда больше не увидимся.
В его глазах что-то мелькает – возможно, обрывки очередного видения или какие-то темные цитаты из Библии.
– Да. Иногда я боюсь и этого тоже.
21
КОГДА Я ВХОЖУ В ДОМ, СОБАКА ПРИХОДИТ в бешенство. Уже два часа ночи, но она рычит на меня и царапает мне ноги.
– Эй, Тут, – обращаюсь я к нему, обхватывая морду руками. – Что с тобой, приятель?
Он тревожно вздыхает, обнюхивая каждую мою часть, и как будто не совсем удовлетворяется тем, что нашел. Как будто тоже знает, что я изменилась. Как будто нашел последний кусочек головоломки. Я веду его в темную гостиную в задней части дома, где он, надеюсь, никого не разбудит.
Я усаживаю его на диван, и он начинает тихо подвывать высоким, растерянным голосом.
– Все в порядке, малыш, – успокаиваю его, зарываясь лицом в шерсть. – Все хорошо. Это прежняя я.
Потом я начинаю плакать вместе с ним, раскачиваясь взад и вперед, будто убаюкиваю младенца. Новое знание тяжелым грузом давит меня. Что же будет дальше? Не знаю, как именно я превращусь в Домохозяйку, но мне кажется, что этот процесс не обойдется без смерти того, кем я считаю себя сейчас. Меня, наверное, все чаще будут охватывать приступы бесконтрольной ярости и гнева. Моя человечность будет гнить, обрастая синими и зелеными пятнами плесени, как кусок черствого хлеба.
А потом мои родители потеряют меня.
И друзья потеряют меня.
И я потеряю себя.
Тяжесть, паника, обреченность – все это обвивается вокруг моей груди и сжимает меня как змея. Плач пробирает меня до дрожи, и через некоторое время я утыкаюсь лицом в подлокотник дивана. В ноздри проникает запах плесени, с каждым всхлипом ткань становится все более мокрой. Собака вырывается, ей уже надоело сидеть в обнимку, и я встаю. Только нахожусь я уже не в темной гостиной, и я уже не я.
Я стою в поле, засеянном высокими злаками – скорее всего, пшеницей. Обернувшись, я не вижу ни двери, ни малейшего намека на то, как можно вернуться обратно.
Никакой дороги тут тоже нет. Я чувствую, как меня тянет к себе зелень, ветки и листья, будто цепляясь за платье. И только сейчас я осознаю, что на мне надето белое платье.
Вдалеке, милях в двух, виднеется здание, и мне ничего не остается делать, как шагать к нему. Оно находится в центре города, нависая над одноэтажными и двухэтажными домиками как хищник. Это Килбег, но небольшой, не больше деревни. Я понимаю, что нахожусь там же, где была. Где стоит мой дом, только раньше здесь располагались поля.
Я иду, вытянув руки перед собой, отталкивая толстые стебли, стараясь не заплутать в полумраке. Через несколько минут борьбы с растениями я осознаю, что не одна. Слышится тихий, но отчетливый шорох. Как будто за мной крадется существо. Четвероногое существо. Я снова делаю пару шагов. Существо следует за мной, оно движется быстрее меня. Стебли пшеницы дрожат.
Я едва не перехожу на бег, когда из зелени высовывается голова. Длинная, с обвислыми ушами. Это собака, по форме напоминающая борзую, размером с шетлендского пони. Она касается носом моего локтя, а если бы встала на задние лапы, то была бы выше меня на голову. Но, несмотря на грозные размеры, выглядит она дружелюбно. Она тихо фыркает, прижавшись к моей талии; глаза ее сверкают серебром, а шерсть переливается нежным серым, почти лавандовым цветом. Она скорее не охотничье животное, а просто компаньон.
Собака еще плотнее прижимается мордой к моему туловищу, словно соскучилась по домашнему теплу, и я наконец понимаю, что если я Домохозяйка, то это собака Домохозяйки. Но собака – слишком общее слово. Волк? Гончая? Адский зверь?
– Туту? – шепчу я. – Это ты, Туту?
Пес глухо скулит от волнения и бьет хвостом по стеблям злаков.
– О боже! – я обхватываю его шею руками. – Так это происходит и с тобой?
Он кладет большую, размером почти с лошадиную голову мне на плечо и беспокойно дышит. Мне очень жаль, что я вовлекла его во все это, но вместе с тем испытываю глубокое облегчение оттого, что не одинока. Пусть я и не расскажу о происходящем Фионе, Лили и Ро, но я могу поделиться своими переживаниями с Туту. Он ведь здесь.
– И что же нам теперь делать? – спрашиваю я, а
