ума. Действие ее на литературу нашу должно быть великое, но медленное и тем сильнее, чем будет менее ново, чем более она будет читаться. Таков самый характер ее красоты. Это не блеск страсти, не электрическая и ослепительная молния в темную ночь, но ясный взгляд высокого испытанного разума на богатую и глубокую природу, светлый и тихий вечер, таинственный отдаленностью горизонта. Известие, что перевод Ваш уже почти кончен, удивило и обрадовало всех нас. Я, признаюсь Вам, не воображал Гомера в той простоте, в той неходульной поэзии, в какой узнал его у Вас. Каждое выражение равно годится в прекрасный стих и в живую действительность. Нет выдающегося стиха, нет хвастливого эпитета, везде ровная красота правды и меры. В этом отношении, я думаю, он будет действовать не только на литературу, но и на нравственное настроение человека. Неумеренное, необузданное слово в наше время, кажется мне, столько же выражает, сколько и производит необузданность сердечных движений. Есть, однако же, некоторые вещи в Вашей «Одиссее», которые мне кажутся ниже ее общего уровня. Я заметил их для того, чтобы поговорить с Вами при свидании, и мог их заметить потому, почему на белой бумаге можно заметить малейшую пылинку. Эти пылинки заключаются не в выражениях, которые кажутся мне удивительным совершенством, но в перестановке слов, которая иногда кажется мне более искусственной, чем могла бы быть, особливо и только сравнительно с общей естественностью. Впрочем, написавши это, я чувствую, что довольно странно выходит: мне говорить Вам о недостатках Вашего слога. Утешаюсь только мыслью, что, может быть, Вы, выслушавши все толки званых и незваных судей, между кучею вздора найдете что-нибудь дельное и в таком случае второе издание Вашей «Одиссеи» будет еще совершеннее. Если же из всех замечаний не найдете ничего дельного для себя, то тем полезнее будет для меня слышать Ваше мнение. Обнимаю Вас от всей души за себя, за жену, за сына и всю семью. От маменьки уже более недели не получал известий. По последнему письму здоровье ее было довольно хорошо.
Ваш Иван Киреевский.
72. Оптинскому старцу Макарию
10 июня 1849 года
Почтеннейший и многоуважаемый батюшка!
Пишу к Вам столько же по собственной сердечной потребности, сколько и по поручению Натальи Петровны. Она больна, и мы просим Ваших святых молитв за нее и надеемся, что Бог услышит их. От беспокойства, от огорчений и вместе от сильного движения по петербургской мостовой[324] у нее сделалось кровотечение, сначала весьма малое, но понемногу увеличилось, так что она теперь лежит уже четвертый день и очень ослабела.
Доктор ездит всякий день; нынче хочет быть два раза и предлагает сам посоветоваться еще с другими. Вообще лекарства до сих пор пользы не делают, напротив, болезнь все увеличивается. Помолитесь, батюшка, а мы будем опирать свои грешные молитвы на Ваших.
Душевно преданный Вам И. Киреевский.
73. Оптинскому старцу Макарию
31 декабря 1849 года
<…> Прошу Вас, много и сердечно уважаемый батюшка, принять и мое поздравление с наступающим Навым годом вместе с выражением искреннего желания Вам доброго здоровья и всего лучшего.
Немалым утешением для меня в этот день будет мысль, что по христианской любви Вашей я могу свои рассеянные и смешанные чувства к Богу укрепить Вашими святыми молитвами, испрашивая Его благословение на наступающий новый отдел времени.
Прошу Вас также передать поздравления мои отцу игумену вместе со всеми помнящими о нас братиями, из которых особенно прошу напомнить обо мне достойнейшему иеромонаху А.
С глубочайшим почтением и преданностию имею честь быть Вашим покорным слугою духовный сын Ваш И. Киреевский.
74. В. А. Жуковскому
Между 1 и 29 января 1850 года
Долбино
<…> Пишу к Вам между днем Нового года и днем Вашего рождения. Каждый перелом времени да будет во благо Вам, так как вся жизнь Ваша была на добро другим и на славу русскому слову. Я прочел Вашу вторую часть «Одиссеи» с высоким, изящным наслаждением. Оттого ли, что, приступая к ней, я уже свыкся с камертоном «Одиссеи», или оттого, что в самом деле так, но мне показался перевод второй части еще совершеннее первой, хотя она меньше богата содержанием. Теперь «Одиссея» Гомера[325] навсегда воскресла для нас из пыли ученого кабинета и поместилась в число созвездий, под влиянием которых будет развиваться русский ум. Теперь хорошо бы было, если бы, отдохнувши от Вашего великого труда, Вы полюбили мысль воскресить для нас «Илиаду» так же, как Вы воскресили «Одиссею», чтобы они стояли вместе, помогая друг другу раскрыть перед нами всю тайну души Гомера и его времени и весь объем его вселенной. Перевод Гнедича, конечно, имеет большие достоинства: он, говорят, близок и для литературного языка особенно полезен был потому, что обогатил его большим запасом технических выражений и несколькими удачно употребленными словенскими словами. Но он пухл, тяжел и неестествен. Потому он читается только по долгу литературной службы, а не по внутренней потребности. Правда, я знаю двух человек, которые восхищались им от всей полноты сердца: это покойный Языков и мой сын[326], когда ему было 8 и 9 лет. Но Языков мог восхищаться им потому, что для него каждое новое выражение было драгоценностью, а мой сын потому, что читал его, когда за содержанием языка не замечают.
Если же Вы не решитесь на этот огромный труд, то переведите нам «Прометея» Эсхила[327] — эту искру истины в темноте многобожия, предчувствие лжеверия о готовой ему погибели, сознание бессилия князя тьмы над добывшим огонь истины человеком, угнетенным, но торжествующим надеждою на грядущее избавление.
Впрочем, маменька моя сообщила мне, что Вы сделали дело важнее этого: Вы перевели Евангелие на русский язык. Это великий подвиг, который может дать нашему языку то освящение, которое ему еще недостает, потому что перевод Библейского общества неудовлетворителен. Это не беда, что Вы переводили со словенского: словенский перевод верен до буквальной близости. Только бы смысл везде сохранен был настоящий православный, именно тот, какой в словенском переводе, а не тот, какой в некоторых словах или в некоторых оттенках слов дают многие переводы иностранные, стараясь не понятие человека возвысить до Откровения, но Откровение понизить до обыкновенного понятия, отрезывая тем у Божественного слова именно то крыло, которое подымает мысль человека выше ее обыкновенного стояния.
Перевод Ваш, впрочем, как бы хорош ни был, не должен заменить словенский: словенский должен
