В возрасте пятнадцати лет мы написали свое «скромное предложение» о том, как можно добывать электричество из людей низшего сорта – как мы их определили – калек, глупцов, умственно отсталых и т. д. (Прости, я знаю, как это звучит. И однако: это я. Все.) А год спустя мы сочинили «Семейную поваренную книгу», которая навсегда увековечила и обесславила наши имена в школьных стенах. Это был сборник рецептов еврейской кухни, простых в приготовлении (и дешевых, потому что нужные ингредиенты всегда под рукой). Из этого меню я рекомендую моим друзьям-гурманам суп из материнских кишок и равиоли «а-ля папа», фаршированные желчью…
В этом бесславном, но не слишком важном отчете считаю нужным подчеркнуть, что, накапливая силы, мы приобретали все большую популярность у девочек – и это обстоятельство вдохновило нас обоих своей новизной. К тому времени как мы достигли шестнадцатилетия, вокруг нас образовался маленький, но вполне восторженный кружок почитательниц, которых мы заставляли читать заплесневелые фолианты, позаимствованные из библиотеки YMCA. Мы устраивали им экзамены и вообще издевались над ними что есть мочи, прежде чем одарить своей милостью. Было время, когда мы ухаживали за девочками по заранее оговоренному плану, каждый раз беря за основу какой-нибудь секретный код, – например, переходя от одной к другой согласно первым буквам их имен, из которых вместе складывалось имя той, которую мы истинно любили, – была одна такая, Хамуталь, – и на которую, от большой любви, даже мастурбировать не осмеливались.
Так продолжалось до самой армии. Шесть лет. «Шесть озорных лет», – сказал бы Шай. «Позорных лет», – немедленно ответил бы я. Нас «хлебом не корми – дай поиграть словами». Могли за пять минут свести с ума любого человека, перебрасываясь его именем, как шариком для пинг-понга. (Я пишу тебе и думаю: а если бы все закончилось иначе, если бы мы, став взрослыми, сумели остаться вместе – после сумасбродной юности, после всей этой трусливой жестокости, – какой хороший друг мог бы у меня быть.)
Ладно, ребята, хватит сантиментов: нас призвали в один день, и, хотя мы ратовали за пацифизм, протестовали против оккупации и так далее, были счастливы, получив повестки. Думаю, мы оба ощущали некоторую токсичность нашей дружбы. Поэтому, когда бесцеремонная армия решила, что мы ей подходим, для нас это стало знаком: может, под слоем гнили мы в целом – такие же, как все.
Короче, длинная рука израильской армии разлучила нас: Шай служил в бригаде Голани, а я из-за низкого веса остался в армейской канцелярии. Впервые за много лет мы очутились каждый сам по себе среди наших ровесников и довольно быстро прозрели – точнее, нас заставили прозреть. Мы закопали свои остроты поглубже в солдатские рюкзаки, научились говорить на языке других людей и, главное, научились молчать. И вот, во время одной из прославленных операций нашей армии в Ливане, Шай получил очень тяжелое ранение. Его мать позвонила мне из больницы еще до того, как сообщила новость его дедушке и бабушке, и я, само собой, заверил ее, что приеду в первый же свой отпуск.
Через несколько чудовищных недель морального падения – я не нахожу других слов, чтобы описать происходившее со мной в каждый из тех дней, что я не ехал к нему; я и от отгулов отказывался, лишь бы не ехать к нему – дальше тянуть стало невозможно, и я силой приволок себя в больницу Тель-а-Шомер.
Так. Дальше следует не самый лицеприятный эпизод моей жизни.
Что я помню? Помню длинный коридор, горшки с геранью вдоль стен и молодых парнишек, лихо гоняющих мимо меня на своих инвалидных креслах. Можешь сама догадаться, что я чувствовал, находясь там, поэтому буду краток. В конце коридора что-то поднялось мне навстречу. Полтуловища, обритая голова и единственный глаз без брови, распахнутый настежь. Еще был страшный, перекошенный рот, словно застывший в ухмылке скелета. Он опирался на костыли, а одна его нога была ампутирована выше колена.
Я осторожно приблизился. Мы стояли и смотрели друг другу в глаза, точнее, в глаз. Мы думали про себя: «Не в бровь, а в глаз». Думали: «Ни в одном глазу», «Глаз выколи…» – все эти ядовитые находки мелькали между нами и умирали на краю его пустого века. Он не то засмеялся, не то заплакал – я так и не понял из-за этого его рта. А я зашелся истерическим хохотом и притворился, что плачу.
Мне нечего сказать в свое оправдание – я просто не смог побороть эту многолетнюю привычку. Еще и тот факт, что наша дружба и все, чем мы были уникальны, всегда зиждилось на колком острие насмешки.
Дорогая Мириам, после письма об ослике тебе хотелось меня обнять. А теперь как обнимешь меня? Я не смог обнять его, не сумел солгать и сказать ему, что он красивый мальчик. Мы стояли и оба глядели в сторону, а наши плечи дрожали. Все годы нашей дружбы, когда мы понимали друг друга без слов, годы прекрасных мгновений, пропитанные чувством, что наша встреча в двенадцатилетнем возрасте была редчайшим даром распроклятой жизни – все было кончено.
Вот и весь рассказ.
Я вот о чем подумал вчера —
Жаль, что мы с тобой не можем быть друзьями. Просто друзьями. Чтобы была между нами крепкая мужская дружба. Серьезно, ну почему ты не мужчина?! Это разрешило бы массу проблем: раз в две-три недели – встреча в каком-нибудь кафе или трактире. Опрокидываем пару кружек пива, обсуждаем интрижки, работу, политику. В пятницу после обеда – футбол в Ган Сакере с общими друзьями. По субботам – семейные поездки. Все просто.
Я помню, как он собрал последние силы и посмотрел в потолок с выражением, для которого не найдется определения ни в одном языке. Будто в эту минуту он покорно, с какой-то ужасающе-рациональной прямотой подчинился приговору, который мы с ним вынесли в годы дружбы: если ты обосрался, значит, сам виноват. Если ты наказан – то поделом. И вообще, все то, чем ты являешься, – и есть заслуженное для тебя наказание, не больше и не меньше.
Его лицо дрожало передо мной. У него уже не было черт, способных отразить то, что творилось у него внутри. Потом он развернулся, и так мы расстались. Даже не попрощавшись. Много лет минуло с тех пор. Я знаю, что он перенес много операций, оправился и выглядит вполне сносно. Я даже слышал, что он женился, что у него родился ребенок и что они ждут второго.
Он и правда был на редкость умным и на редкость язвительным ребенком. Почти не бывает недели, чтобы я о нем не думал. И все же, как видишь, я и его вырезал из своей жизни (я настоящий гибрид тактик «выжженной земли» и «салями»[27], не находишь ли?).
Я.
17.9
Пойдем на кухню, ко мне на кухню – на твоей я уже был. Сейчас вечер. У меня сегодня был чуть более жизнерадостный день, впервые с тех пор, как ты рассказала мне об Анне. Я хочу остаться здесь с тобой ненадолго, нам позволительно, ведь (сегодня!) ровно пять месяцев и семнадцать дней, как мы встретились.
Я у нас во дворе: лужайка метр на метр, поливалка, вокруг – послушная клумба хризантем. Судя по календарю – вечер осенний, но воздух жаркий и неподвижный. Скажи, есть такое чувство, что зима в этом году к нам не собирается? (Я из-за этого не слишком переживаю.) Под предлогом того, что пишу ответ разъяренному клиенту, которому по ошибке отправил не тот заказ, я сижу в шезлонге фирмы «Кетер» и чувствую твое присутствие повсюду вокруг. Отчего-то есть у меня предчувствие, что сегодня ты не станешь протестовать из-за того, что я так нагло пригласил тебя к себе домой – по крайней мере, я надеюсь. С тобой никогда неизвестно, за что схлопочешь взбучку…
