Вот почему я жду и не вмешиваюсь. Жду, не время пока. Единственная религия, достойная современной теологии, — это деизм.
Вечером предпринимаю обход, ветер если дует, то, как правило, с реки, принося испарения. Иду, как простой прохожий, время от времени останавливаюсь, делаю записи. Ничего не подозревающие люди иногда принимают меня за художника, фиксирующего свои впечатления. Я не спешу их разочаровывать, ведь в каком-то смысле они правы. Ибо ведет меня по жизни идея порядка, идея, которая, как я верю, дождется своего времени, явит себя и вырвет сорняки. Может быть, не так скоро, но мне терпения не занимать.
ERRATA
Исправляли мы и стилевые огрехи, и длинные обороты, в которых исчезает подлежащее, нагромождение причастий, как будто автор хотел вывалить все сразу в раздерганном предложении: тяжеловесные отглагольные формы существительного и отыменные глаголы, расхлябанные подчинительные союзы, повторы, масса лишних включений, затемняющих мысль, и без того чаще всего темную, не говоря уже о пунктуации, которая немногим лучше, чем в телеграмме. Дело доходило до абсурда: вместо того чтобы удалять нежелательные смысловые моменты, как это, собственно, и было предусмотрено регламентом нашей работы, мы были вынуждены сначала долго их искать, со свечой, и часто, не найдя (вот пример правильного употребления деепричастия), реконструировать предложение, добавлять смысл.
И все вручную, тогда еще не было редакторских программ. Это мы были тем самым «редактором текста». Мне смешны те, кто с ученым видом анализирует новояз старых газет, упрекая их в пустословии, наличии плеоназмов, в произвольности. Жаль, что не читали они тех статей, которые поступали к нам. А не читали потому, что они были нечитабельные, и я сомневаюсь, что даже всеядный аспирант из лингвистического института справился бы с ними. Нас обвиняют в зверствах, в удушении вольного слова, в подавлении свободы высказываний. И это нас, часами просиживавших над текстом, придававших ему форму, подставлявших протезы, чтобы он хоть как-то пошел, ибо, изуродованный еще при рождении, он был колченогим с самого начала. Я не любитель примитивных аллегорий, но если и прибегать здесь к медицинской терминологии, то уместней было бы говорить о кардиохирургии, потому что не раз мы производили операции на открытом сердце, спасая кровообращение.
Я не жду награды и не собираюсь вступать в полемику. Честно говоря, если бы история была справедливой, она не была бы историей. Впрочем, сегодня все пишут кому что на ум взбредет, и для того, чтобы хоть какой-то порядок внести в нее, пришлось бы еженедельно Ялту созывать. Для историка сказать, что два пальца… но когда-нибудь не хватит им мочи, и они снова будут вынуждены дозировать сообщения. Если до сих пор у кого-то и осталась мера, так это у нас: мы бережно храним эту нашу aurea mediocritas как эталон килограмма, литра и метра.
Я не жду награды, хоть и знаю, что многие испытывают ко мне благодарность, но крайней мере со времени, когда я перешел в сектор оригинального творчества. Эту работу можно сравнить только с одним — veni, creator! Я получал черновики, иногда даже конфискованные, а что делать: страх истинного творца увидеть себя опубликованным бывает столь громадным, что иначе творения вообще не имели бы шансов увидеть свет. Перечеркнутые, нечитабельные, полные колебаний, каждый абзац которых напичкан подмигивающими друг другу вариантами, как если бы на зеркале писать палимпсест. Я получал кучу апокрифов, а на-гора должен был выдавать канонический текст.
Первый принцип — ответственный отбор материала. Все мы знаем, что труднее всего сокращать. Только вот чего нам бывает жаль? Метафор, таких темных, что не светят даже отраженным лунным блеском, ………потому что стоит ночь, и облачность………… ничуть не уменьшится после захода, пробирающего нас дрожью и жаром поиска определений, так или иначе ассоциирующихся с чем-то пронзающим, таким, как кинжал или, скажем, гарпун восхищения; нам жаль метафор, не дающих читателю ни минуты отдохновения, с так далеко друг от друга разбросанными членами предложения, что теряется семантическая связь, и можно было бы, собственно, сказать что-нибудь, а произвольность — убийственная для формы, стиля — тащит за собой невозможный маньеризм, нечитабельность, разбивает единство текста, который стремится к однозначности, к простым терминам, которые можно приложить к описываемому предмету, точно этикетку к бутылке с неизвестным содержимым, прозрачным, остающимся загадкой до тех пор, пока мы не опишем его четко (чистое, кристалл, на ржи) без впадения в темное translatio?
Чего нам жаль? Сравнений (этого всегдашнего стремления говорить вокруг да около, а не сразу о том, о чем мы хотим), тянущихся через все страницы, как птицы на юг? Только вот у птиц есть какой-то свой компас, и они знают, куда летят, дисциплинированно, с руководителем, с четкой структурой клина, треугольника, ввинчивающегося в воздух с шуршанием крыльев? Кому это там вдруг стало жаль подробных описаний, если и без них прекрасно известно, как выглядит предмет, и достаточно лишь назвать его, чтобы форма — овальная, круглая, веретенообразная, с гранями, или лишенная убийственной регулярности — обнаружилась сама собой? Нам что же теперь, беречь описания, ретардации, когда время не ждет? Так поможем же тому едва пробивающемуся начинанию, которое является только предлогом к бесконечным калькуляциям, якобы доказывающим, что мир одномерен. Вычеркиваем! На вычеркиваниях мы можем только выиграть, как в лото.
Вычеркиваю и еще раз вычеркиваю, с нескрываемым облегчением.
Иногда я даю себе труд перевести правленный текст на иностранный язык. Тогда вся его избыточность безжалостно выпирает наружу и остается мало что, как в уравнении, которое мы очистили от всех неизвестных, оказавшихся в результате натуральными числами, близкими нулю. Вот где надо искать источник неуспехов нашей литературы в переводах. Именно здесь, а не в пресловутой непереводимости традиции и опыта, не в равнодушии мира к судьбе малых народов или в погоне издательств за барышами. Вот германские языки, эти любят точность, которой нам так не хватает. Суть — это не то, что может пропасть при переводе. Суть — то, что остается, что можно перевести.
Выбеленную рукопись я отдаю на перепечатку и в полученном уже после нее экземпляре снова зачеркиваю, но на сей раз — спорадически, устраняя там и сям тавтологическое прилагательное. К сожалению, часто получается так, что текст хоть и прибавил в выразительности, но пострадала композиция. Сокращения остаются неясными для непосвященных, эллипсис гонит эллипсис, там, где мы ожидаем плавного перехода, из ничего вдруг вырастает новый абзац. Собственно говоря, я мог бы все это так и оставить — не мое дело заботиться о композиции. Гармония должна возникать спонтанно, я бы сказал, органично, а не путем кропотливого замазывания шпаклевкой недостаточно определенных мест. И все-таки я убедился, что, проверяя уже напечатанный текст, мне часто приходится испытывать страдание, в любом случае — я чувствую неприятный осадок (не вдаваясь здесь в дискуссию относительно природы эстетики — порождение она вкуса или правил), как будто мне отвечать за его авторство, не могу заснуть, и фразы вырывают меня из сна под утро нисходящей интонацией.
