И теперь еще этот мальчишка — ему только пятнадцать, а он уже связался с женщиной!
Но все же это лучше, чем быть немощным. Наваррская королева содрогнулась, вспомнив Карла IX, нынешнего короля Франции, лицо которого так легко искажалось от бешенства; она не раз видела эти приступы и сомневалась, что Карл доживет до зрелых лет. Его старший брат, Франциск II, умер, не достигнув двадцати. И хоть другой Генрих, герцог Анжуйский,[3]которому еще предстоит занять престол вслед за Карлом, здоровее своих братьев, гордиться таким сыном ей было бы стыдно. Жанне не хотелось, чтобы ее Генрих обливался духами, натирался благовониями, как герцог Анжуйский, щеголяя перед друзьями-сверстниками в изящных нарядах, и вертел головой, заставляя искриться серьги в ушах. На ее взгляд, это отвратительно. Лучше уж связь с дочерью садовника.
— Итак, мой сын? — спросила Жанна.
Генрих поцеловал ей руку и, подняв голову, озорно блеснул глазами. Он, конечно, понял, зачем его вызвала мать. Сейчас он начнет оправдываться и станет поразительно похожим на своего отца. Она, гордящаяся своей суровостью, будет тронута, а ей этого не хотелось. Окруженной врагами королеве нельзя давать воли своим чувствам.
— Мама, ты посылала за мной?
— Да, мой сын, и думаю, ты знаешь почему.
— Причин может быть несколько.
Неотесанный, вглядывалась в сына Жанна. Его неуместный юмор вечно проявляется в неподходящее время. Повлиять на него невозможно — таков был вердикт французского двора. Детям Екатерины Медичи это не удалось, хоть они и называли Генриха простолюдином, горным козлом, беарнской канальей, хоть и осуждали его небрежную манеру одеваться, его это совершенно не трогало.
Грубить ей Генрих не собирается, но лишь по той причине, что она его мать, которую он уважает и, возможно, любит; то, что она королева, здесь ни при чем. Да и вообще все это его тоже не особенно трогает.
— Очень жаль слышать.
Опять эта благодушная улыбка.
— И все же ты ожидала этого от внука своего отца.
— Нельзя винить других в собственных недостатках, мой сын. Если ты унаследовал какой-то порок, то должен подавить его в себе, преодолеть.
— Это было б очень жестоко — по отношению не только к себе, но и к партнершам в удовольствиях.
— Генрих, прошу не забывать, с кем говоришь.
— Мама, я никогда не забываю этого; но ты разумная женщина и хорошо меня знаешь.
— Эта связь с дочерью садовника…
— Прелестной Флереттой, — уточнил он.
Лицо Жанны посуровело.
— Оставь свои фривольности. Эта история меня очень огорчает. Ты должен понять, что уже пошли сплетни по дворцу. О тебе болтают по всему Нераку; потом слух дойдет до Беарна, а там и до Парижа.
— Мне льстит мысль, что мои дела могут иметь такое значение для великолепного французского двора.
— Не думай, мой сын, что тебе там станут аплодировать. Все будут насмехаться. Неужели ты не понимаешь этого? Чего еще можно ждать от грубого беарнца? Дочь садовника, какая подходящая пара!
— Мне кажется, я слышу высокомерный тон мадемуазель Марго. Скорее всего она именно так и заявит.
— Это не повод для самодовольства. Принцесса Маргарита — я бы предпочла, чтобы ты называл ее полным именем — со временем вполне может стать твоей женой.
— Король и этот красавчик по имени Генрих называют ее Марго — почему ж нельзя простолюдину, его тезке? А что до женитьбы на ней, то, если она сочтет меня слишком грубым и отвергнет, я больше всех обрадуюсь этому.
— Этот вопрос касается не только тебя и принцессы, мой сын.
— Понимаю, иначе о нем не было б и речи. Хоть Марго и надменная кокетка, кое-что мне в ней нравится. У нее хватает ума быть искренней, и она так же не терпит меня, как я ее.
— Ты говоришь глупости. И пока не время думать о союзе между тобой и Маргаритой. Она католичка, а ты гугенот. Надеюсь, Генрих, ты об этом помнишь.
Генрих кивнул. С матерью и Ла Гошери этого не забудешь. А вообще разница между этими двумя вероисповеданиями казалась ему незначительной. Не все ли равно, как люди молятся Богу? К чему здесь такая неистовость? Странно, что столь умная женщина, как его мать, относится к кальвинизму так ревностно, что способна легко рискнуть жизнью своих подданных ради какой-то догмы. Нет, Генрих считал, что надо самому жить и другим не мешать. Но раз уж его решили воспитать гугенотом, он гугенот.
— Более того, — продолжала Жанна, — ввиду конфликта между нами и католиками в настоящее время…
Генрих не слушал. Ждал, когда они вернутся к разговору о Флеретте. Нужно было убедить мать, что раз у его деда было столько любовниц-крестьянок, то ему нет нужды разрывать связь с дочерью садовника. Он просто не мог бросить Флеретту.
Жанна, глянув на него, поняла, что Генрих не слушает. Как бы ей хотелось, чтобы сын больше походил на нее! Был глубоко верующим, более увлеченным учебой, готовился б стать вождем гугенотов и, когда придет время — а оно уже не так и далеко, — вступить в брак.
Жизнь у Жанны сложилась безотрадно; но она и не ждала счастья. Фанатично верующая наваррская королева считала, что стремиться к земным радостям грешно. Надо быть сильной, способной мужественно выносить уготованные страдания. Такой Жанна была не всегда. В молодости, пожалуй, она слегка походила на сына, хотя никогда не развратничала. Легкие любовные связи не для нее; потому она и страдала так мучительно, когда Антуан изменял ей.
Иногда в ночной тишине она тосковала по нему.
Поначалу он ее любил; Жанна в этом не сомневалась. А как она любила его! Те, кто был на их свадьбе, говорили, что редко видели такую счастливую невесту. Какой юной и глупой была она тогда! Могла б наслаждаться идеальным браком, если б обстоятельства не помешали этому. Хоть она и дочь короля, он, Бурбон, герцог Вандомский, не мог целиком посвятить ей жизнь: они часто расставались и много переписывались; письма, которые она хранила до сих пор, свидетельства его преданности. Некоторые фразы она помнила наизусть: «Теперь я прекрасно понимаю, что не могу жить без тебя, как тело не может жить без души…» Он был искренним, когда писал эти слова.
Однако Антуан был безвольным, а королева-мать, Екатерина Медичи, боялась сильной Жанны, хотела сокрушить ее волю и сердце, разлучив с мужем. Сколько еще людей страдало и страдает из-за интриг этой злобной женщины! Ее коварные планы часто оставались неразгаданными, но Жанна знала, что это она поручила женщине из своего «летучего эскадрона» соблазнить Антуана, чтобы он забыл жену, став игрушкой в руках королевы-матери. Мадемуазель де ла Лимодьер, прозванная Прелестной Пряхой, была повинна в падении Антуана и крушении их счастливого брака.
Это было давно, но стоящий перед Жанной сын, становящийся в пятнадцать лет отцом, остро напомнил ей о минувшем. Как Антуан любил мальчика, называл его Голубчиком и Маленьким Другом! Как гордился сыном, таким здоровым и сильным по сравнению с детьми Екатерины Медичи, исключая принцессу Маргариту. Но в то же время, пока писал ей о своей любви и преданности, о восхищении Голубчиком и их дочуркой Екатериной, жил с женщиной, которую королева-мать выбрала для него из своей шайки шлюх, в чьи обязанности входило соблазнять влиятельных мужчин, чтобы вертеть ими по повелению Екатерины Медичи.
