Но вот вместо радости оттого, что впереди – «логово», откуда-то взявшееся беспокойство. А вы, капитан Горошин? Что-то в вас никаких признаков радости не наблюдается, будто спросил он самого себя. И в самом деле, будто спросил он опять. Есть ли в вас хоть какая-нибудь радость? Потом он долго слушал себя, стараясь не пропустить ответ. Но ответ никак не приходил. Никак не давался. И он, Горошин, долго еще пытался понять, все ли ему про себя ясно. А смутное беспокойство, в котором он не хотел признаться даже самому себе, становилось все сильнее.
– Капитан Горошин, – позвал его из штабной машины Лисенок Горошин вскинул на него глаза и, кажется, в эту самую минуту все понял. Он долго потом будет вспоминать, когда именно это произошло. И всегда будет думать – когда поднял на Лисенка глаза.
– Полковник Андрей Николаевич Горошин… смертью храбрых, вчера…тридцать километров от Голдапа, – тихо сказал Лисенок. И Горошину неудержимо захотелось опуститься прямо здесь, у штабной машины, на землю. Но он стоял, медленно выстраивая в голове Логическую цепочку, из которой следовало, что его отца, Андрея Николаевича Горошина, больше нет. И в памяти опять возникли слова, которые говорил Лисенок – и про «логово» и про злость и про победу. Опять Голдап, вспомнил он знакомое слово. В первый раз, в четырнадцатом в окрестностях Голдапа отец был тяжело ранен. В сорок пятом, здесь же, убит. Вспомнилось читанное когда-то в детстве про камни Банксовых островов. Камни имеют причудливую форму, похожую на привидения. И если на такой камень упадет человеческая тень, то привидение вытянет из человека душу. И он умрет. Туземцы Банксовых островов поклоняются пожирающим привидениям, приносят им жертвы. Это – камнибожества, камни-фетиши, не отпускающие никого. Голдап, снова и снова думал Горошин, и он казался ему странным предметом, как диковинной формы дерево, булыжник, раковина или хвост льва. Фетиш, уничтожающий жизнь. И в четырнадцатом, и в сорок пятом. Те же дороги, границы, деревья, камни. Те же причины. Та же боль, кровь, ненависть. И любовь. Да и любовь, пожалуй, подумал Михаил. Любовь к жизни во всех ее проявлениях, подумал он опять, усмехнувшись тому, что некому было возразить ему на это «пожалуй».
– В тридцати километрах от Голдапа? – зачемто переспросил он замкомполка.
– Да вы садитесь, капитан, – сказал ему Лисенок, кивнув ординарцу. Тот поставил Горошину табурет.
– Благодарю, товарищ полковник, – отозвался Горошин. И взяв под козырек, ни слова не говоря, вышел из штабной машины. А никогда не виденный им Голдап все стоял и стоял у него перед глазами, как недобрый знакомый.
– Двадцатый, двадцатый, как слышите? – опять затрещала в памяти рация.
– Есть. Слышим, товарищ пятый.
– Двадцатый, продолжать движение. Здесь у нас восемнадцатого подбили, – коротко сказал Лисенок. Прошло тогда, наверное, две минуты, когда Михаил понял, что восемнадцатый – это Сашка Бурмистров. Хотелось спросить, узнать, жив ли? Но лишние разговоры на марше не полагались. Рация работала на прием.
***
Танк шел легко. Только что позади остались две небольшие речушки. Одна, потом другая. За ними – два каменных путепровода. Один, потом другой. Теперь вот, слева, улетела назад силосная башня, красного кирпича, потом – тоже краснокирпичная – электрическая подстанция, обсаженная по периметру фруктовыми деревьями. С обеих сторон тянулись черно-желтые от прошлогодней травы поля. Где-то далеко, по обеим сторонам дороги, то возникали, то исчезали хутора.
– От одного до другого и не добежишь, если что, – прильнув к триплексу, вслух сказал Горошин. Двадцать кэмэ идем, понял он, взглянув на приборы, хотя мог бы и больше, подумал он о танке, плотнее прижимая к горлу ларингофон.
– А зачем бежать? У них двуколка есть. И всегда сытый конь, – неожиданно отозвался механикводитель Буров из подмосковного Звенигорода, возвращая Горошина к его недавнему замечанию.
– Откуда знаешь? – спросил Бурова Горошин. – Двадцатый, двадцатый, – сильно потрескивая, вновь позвала рация. – Головной, как у вас. Все в порядке? Где-то вы оторвались.
– Намного? – поинтересовался Горошин, узнав голос Лисенка.
– Километра два.
– Понял, товарищ пятый, отозвался Горошин, показав механику рукой, чтобы он снизил скорость.
Все так же поглядывая то на лужайку, то на дорогу, то на очередной отъезжающий от остановки автобус, Михаил вдруг почувствовал некоторое напряжение и не только потому, что вынужден был контролировать время, но еще и потому, что там, в памяти, танк шел медленно, а здесь, у окна, выходящего на лужайку, торопясь и едва успевая друг за другом, бежали воспоминания. Будто чья-то рука, листающая страницы его жизни, торопилась добраться до чего-то самого главного в ней, а оно, это главное, принимая облик то одного, то другого, никак не обозначалось. В очередной раз, взглянув на лужайку, Горошин вдруг увидел там по-хозяйски разгуливающую речную чайку. Значит, будет непогода, понял он. И тут же вспомнил о Виктории. Нехватало ему еще сегодня к ребятам опоздать, засобирался он. Но, взглянув на часы, понял, что стоял он у окна всего минут двадцать. На площадь идти было еще рано. Все что-то в последнее время не так, думал он. То бессонница, то спит слишком много и опаздывает на важные мероприятия. Он давно уже подозревал, что перестает чувствовать время. Но время само не давало ему забывать о себе, и снова и снова возвращало его туда, откуда они все – и Бурмистров, и Катерина, и Буров, и он сам пришли на Площадь Победы.
Продолжая вслушиваться – не позовет ли Лисенок, и поглядывая на приборы, Горошин молчал. И чего это мы оторвались? – как-то без интереса подумал он.
– А говорили «быстрее», «быстрее», – услышал он голос механика-водителя. – Вот и оторвались, – заключил механик. И Горошин удивился тому, что они думали об одном.
– Надо быстрее. Сам знаешь… – придут союзники раньше нас, украдут победу, – отозвался Горошин.
– Запросто, – с пониманием отозвался механик. – Как думаете, товарищ капитан, успеем? Должны успеть. А то где ж справедливость? – вступил в разговор стрелок, ефрейтор Каюров, всю войну просидевший за одним пулеметом, который ни за что не хотел менять. Он снял его с другого танка, который пришлось бросить. А потом петлял с этим пулеметом по лесам, выходя к своим. «Умная машина», говорил он про пулемет, имея в виду невиданное выпавшее на его, Каюрова, долю везение. Война шла к концу, а он еще ни разу не был ранен. «Это все он», говорил Каюров ласково. И все понимали, о чем.
– Двадцатый, двадцатый, – опять возникла рация, – Дистанцию держите. Опять отрываетесь.
– Понял, товарищ пятый, – отозвался Горошин. – А что восемнадцатый, жив? – все-таки спросил он, воспользовавшись связью.
– Жив, – стрекотнула рация.
– Спасибо, товарищ пятый, – понял Горошин, повеселев, потому что Сашка Бурмистров, его одноклассник из небольшого уральского городка, с которым они в составе танковой Армии Второго Белорусского Фронта воюют уже не первый год, был для него самым близким человеком после отца, которого теперь не стало.
