Но для чего это все? Меня что, посылают с заданием куда-то за ворота монастыря? От лихорадочного возбуждения по коже забегали мурашки. И от страха тоже: я ведь не знала, как живут люди за стенами аббатства, — но скоро страх прошел. Если мне удастся хотя бы на день вырваться из этих стен — значит, дело того стоит. Мне уже исполнилось пятнадцать, превращение из послушницы в монахиню было не за горами, а оно представлялось чем-то зловещим, словно поток, хлещущий в городских сточных канавах после сильного ливня.
— Куда я еду? — задала я вопрос вознице, к которому меня направили, суровому на вид человеку с ужасным насморком идо невозможности пропахшему кислой шерстью.
Сестра Фейт, монастырская привратница, не снизошла до объяснений — просто махнула рукой, показывая на возницу, и захлопнула ворота. Щелчок засова, когда я оказалась за стенами монастыря, прозвучал для меня слаще ангельского пения.
— В Лондон. В дом мастера[9] Дженина Перрерса, — проворчал возница и сплюнул в сточную канаву, уже переполненную нечистотами и всяческим мусором — базарный день был в разгаре.
— Тогда помогите мне взобраться сюда, — распорядилась я.
— Сердитая, однако, малышка, сразу видно! — воскликнул он, схватил меня за руку своей громадной лапищей и одним рывком забросил на кипу тюков, где я и устроилась, как могла. — Господи, помоги тому мужчине, который на вас женится, мистрис!..
— Я не выйду замуж, — недовольно ответила я. — Никогда.
— А что так?
— Слишком уродлива!
Разве я не видела этого собственными глазами? После того как я разглядывала свое отражение в лохани с водой, мне однажды представилась возможность полюбоваться своим непривлекательным лицом в дорогом зеркальце одной графини, ни больше ни меньше! Какой мужчина станет засматриваться на меня, а тем более брать в жены?
— Боже сохрани, мистрис! Если мужчина решил жениться, ему нет нужды слишком часто глядеть на свою избранницу!
Меня это не интересовало. Я гордо вскинула голову. Я еду в Лондон! Возница щелкнул бичом над головами волов, положив тем самым конец нашей беседе и предоставив мне самой домысливать остальное. На ум приходила одна-единственная причина, по которой я направлялась в дом мастера Дженина Перрерса. Там требовалась служанка, и он передал матушке настоятельнице достаточно золота, чтобы побудить ее расстаться с нищей послушницей, которая все равно не принесет аббатству ни славы, ни денежного дохода. Повозка подпрыгивала и раскачивалась, а я тем временем представляла себе в лицах, как происходил разговор. «Мне нужна крепкая работящая девица, чтобы помогала в доме. Послушная…» Я лишь надеялась, что матушка настоятельница не взяла на душу грех ложной клятвы.
То и дело я ерзала на тюках, раздосадованная слишком медленной поступью волов. Лондон. Я старалась не выпасть из раскачивающейся повозки, а слово «Лондон» заставляло мою кровь кипеть от волнения. Свобода кружила мне голову, пьянила не хуже доброго вина.
Лондон потряс меня: он оказался невероятно шумным, слишком многолюдным и страшно грязным. Как ни бурлили толпы людей вблизи аббатства в Баркинге по базарным дням, они даже отдаленно не походили на это столпотворение, пронизанное неумолчным гамом, наполненное смрадом от множества прижатых друг к другу человеческих тел. У меня буквально глаза разбегались во все стороны. Я глазела на густо набитые людьми дома, стоящие на узеньких, чуть шире нашей повозки, улочках, а верхние этажи, как пьяные, клонились друг к другу, загораживая небо. На всевозможные товары, разложенные у входа в лавки, на женщин, щеголявших в ярких нарядах. На уличных оборванцев и продажных девок, которые невозмутимо зарабатывали деньги в вонючих двориках и переулочках. Я оказалась в совершенно новом мире, одновременно пугающем и соблазнительном; таращилась, открыв рот, на все, как любая другая девчонка, попавшая сюда прямо из деревни.
— Вот, тебе как раз сюда.
Повозка покачнулась, остановилась, меня ссадили с тюков, грязный палец указал, куда мне идти — в дом с узеньким фасадом, который, казалось, вообще не занимал места на улице, зато вознесся над моей головой целыми тремя этажами. Я с трудом пробралась к двери, лавируя между грудами отбросов и сточной канавой. Сюда? Вроде бы на дом зажиточного человека не похоже. Постучала в дверь.
Открыла женщина, намного выше меня ростом и худая как жердь. Волосы у нее были закручены по бокам и накрыты металлическими сеточками в форме цилиндров, так что казалось, будто она сидит в клетке.
— Ну, что там?
— Это дом Дженина Перрерса?
— Тебе-то какое дело?
Она окинула меня беглым взглядом и сделала движение, собираясь захлопнуть дверь. Честно говоря, я не могла ее за это осуждать — я просто посмотрела на себя ее глазами. Дурно сидевшее на мне платье с чужого плеча все помялось за время поездки, к нему пристало множество шерстинок. В лице не было ничего привлекательного. Но ведь сюда меня прислали, здесь меня ждут, и я не допущу, чтобы дверь захлопнули у меня перед носом.
— Меня прислали сюда! — выкрикнула я, решительно положив руку на створку двери.
— Что тебе нужно?
— Я Алиса, — назвалась я и наконец вспомнила, что нужно сделать реверанс.
— Если ты выпрашиваешь милостыню, я угощу тебя метлой…
— Меня прислали сюда сестры из аббатства, — заявила я твердо.
Взгляд ее стал еще более презрительным, а губы искривились.
— А, так ты — та самая девчонка. Никого лучше они не нашли? — На это я хотела ответить, что лучше меня они никого и не могли предложить, я ведь у них единственная послушница, но женщина махнула рукой. — Ладно. Раз уж ты здесь, постараемся сделать, что сможем. Только впредь ходи через черный ход, со двора, возле уборной.
Вот и все. Я вошла в свой новый дом.
А в доме было неуютно. Даже не имея никакого опыта, я сразу, едва переступив порог, почувствовала, какая напряженная атмосфера здесь царит.
Дженин Перрерс, хозяин дома. Ростовщик-кровопийца. По внешности не скажешь, что он человек алчный, но очень скоро я поняла, что в этих стенах последнее слово принадлежит отнюдь не ему. Высокий, сутулый, он коверкал английские слова на чужеземный лад, но говорил только тогда, когда его спрашивали, да и тогда говорил мало. Дела он вел с раздражающей скрупулезностью. Он жил и дышал только одним: накапливал и ссужал под людоедские проценты золото и серебро. Лицо его можно было бы назвать добрым, если бы не глубокие морщины и впалые щеки, напоминавшие скорее череп мертвеца. Когда он снимал шапку, этот череп к тому же оказывался голым — только сзади, на шее, уцелело несколько грязных завитков, — что придавало ему сходство с гладеньким яйцом. Сколько мастеру Перрерсу лет, я угадать не могла, но мне он показался очень старым, потому что двигался с трудом, а глаза его совсем поблекли. У него вечно были перепачканы чернилами пальцы и даже губы, потому что иногда он, задумавшись, начинал жевать перо.
