Вырулив на равнину, Денни понеслась к дамбе. Из-за холмов показались первые солнечные лучи, и вершины камедных деревьев окрасились золотом. Сухие душистые травы вдоль дороги дышали вчерашним теплом. Низенький кустарник на песчаной равнине, понурив голову, безропотно ожидал очередного пекла, и так каждый день, еще лет сто, он будет влачить свое жалкое существование. Денни восхищалась этими маленькими безобразными деревцами. Они умудрялись выжить в безводной пустыне и с честью переносили страдания.
Когда девушка добралась до реки, солнышко уже поднялось и водная гладь сверкала всеми цветами радуги. На другом берегу раскинулся город Перт, столь же спокойный и величественный, как и его более известный собрат[1], на который с Вестминстерского моста взирал великий поэт[2], человек гораздо более знаменитый, чем Денни.
Она проехала по дамбе по направлению к Аделаид-Террас, где когда-то располагались дома первых поселенцев, а теперь, отреставрированные, они представляли собой административные здания индустриального комплекса. И все же старая Террас хранила свое безмятежное достоинство. Наступающий прогресс пощадил растущие вокруг двухэтажных строений сады, большинство из домов все еще походили на колониальные особняки, несмотря на кричащие таблички нефтяных, радио- или автомобильных компаний.
Денни свернула направо, на Платановую улицу, затененную огромными деревьями, в честь которых она и получила это название, затем обогнула собор Девы Марии, проехала мимо Королевского госпиталя Перта и оказалась на Веллингтон-стрит. И буш, и река, и старинные особняки остались позади. Фургончик нес свою хозяйку по самому сердцу города к рынку.
Девушка въехала на разделяющий рынок проезд, и Бен Дарси поднял руку, останавливая ее.
«Прямо как полицейский, вот кем ему надо было стать», — подумала Денни и тут же устыдилась подобных мыслей. Высокий, стройный, прожженный солнцем Бен походил на того, кем и являлся, — на фермера с Холмов. В его упругих движениях чувствовалась сила. Глаза ясные, спокойные, какие бывают только у людей открытых и честных; в их глубинах горят воля и решимость. И как она только могла сравнить его с полицейским! Денни вздохнула и неожиданно смягчилась.
Она резко нажала на тормоза, Бен обошел автомобиль и открыл дверцу с ее стороны.
— Подвинься, — бросил он, и Денни подчинилась приказу, словно малый ребенок.
Бен вывел автомобиль на боковую аллею и притормозил у торговых рядов.
— Я разгружу фургон. Встретимся «У Луиджи». Ровно в десять.
— А как же твой товар? — спросила Денни. Она не могла бы с полной уверенностью сказать, понравился ли ей этот истинно мужской поступок Бена. — Чей это фургон, ты как думаешь? — начала она, намереваясь отстоять свои права.
— Хоть раз сделай, как я прошу, Денни, — спокойно прервал ее Бен. Он уже выбрался из машины и принялся разгружать корзинки с абрикосами, салатом, брокколи и ревенем. — У меня нет времени спорить с тобой, позже поговорим, мне надо тебе кое-что сказать.
— Не забудь, что яйца надо отвезти на другую сторону, — буркнула Денни. Ну и ладно, раз хочет изображать из себя бесплатную рабочую силу, таскающую овощи-фрукты из машины, его дело. Пусть тогда сам выводит фургон из этого затора, раз уж сам загнал его сюда. Огромные грузовики, до самых небес груженные овощами, заполонили проезд, и раньше чем через час эта пробка вряд ли рассосется.
Денни зашагала прочь, каждый раз выкрикивая «Хей-а!» в ответ на «Хей-а, Денни! Как дела?!». «Ничего, — думала она, — в один прекрасный день эти рыцари научатся называть меня настоящим именем!» В это утро она решила обидеться на людей, которые не относились к ней с должным уважением, соответствующим ее положению в обществе.
Она не какая-то там простая торговка овощами! Ее отец был священником. И достаточно высокопоставленным к тому же. Он основал школу. Денни не слишком хорошо помнила его, а то, что помнила, лучше было бы забыть. Огромный мрачный ирландец с тросточкой, которой вбивал ужас в сердца своих дочерей, он неустанно повторял, что его четвертая дочь, Денни, — дикое создание, и был так же уверен и том, что она закончит свои дни не лучшим образом, как и в том, что Господь Бог живет на Небесах. Это заявление непременно сопровождалось выступлением на тему, что случается с дикими ирландцами, если их не охаживать прогулочной тростью. Хоть он и жил в Австралии, но навсегда остался в душе ирландцем. «Вся в своего дядюшку Рори пошла, — приговаривал он, — добра от тебя не жди», — и принимался воспитывать дочурку тростью с таким неистовством, за которое наверняка осудил бы других, явив их поведение нехристианским и жестоким.
Денни уже давным-давно простила его и за трость, и за синяки на бедрах. Но никак не могла простить за сравнение с дикой ирландкой и в особенности за сравнение с дядей Рори, который уехал из Ирландии в Канаду и вступил в ряды конной полиций. То, что на новой родине дядя Рори стал героем, во внимание не принималось и не упоминалось по единственной причине: Монтгомери вычеркнули его из списков известных Господу Богу и им самим людей, поэтому они ничего не знали о нем с того самого дня, как он покинул Корк.
В то утро Денни мыслила настолько иррационально, что совсем упустила из виду, что, хотя для всех ее знакомых она по-прежнему была «одна из Монтгомери», на самом деле она уже много лет носила совершенно иную фамилию — своего покойного мужа. На чеках, векселях и всевозможных документах стояла ее подпись: «Деннилл Шаннон Гастингс», и, только увидев ее, Денни вспоминала, что это она и есть. Все остальное время она была просто Денни и иногда Денни Монтгомери.
На какое имя все эти черноволосые кареглазые рыцари с рынка должны были заменить «Денни», девушка даже не задумывалась. Думала-то она на самом деле много, но не всегда думы ее приводили к логическим умозаключениям.
А пока она просто продолжала кричать в ответ «Хей-а вам!», останавливаясь, только чтобы расспросить про чью-нибудь больную жену или урожайность овощей или возмутиться непомерными налогами, которые правительство взвалило на плечи фермеров на чьей шее сидело все остальное сообщество.
Вопрос о погоде Денни никогда не поднимала. «Тема для тех, у кого мозги совсем спеклись», — бывало, говорила она. Эта фраза уходила корнями в ее раннее детство и принадлежала острому языку отца, но Денни уже забыла об этом и приписывала ее себе. Высказывание очень ей нравилось, она считала его весьма остроумным.
— Я положил тебе в машину ружье, то самое, из которого ты стреляла в прошлое воскресенье, — сказал Бен Дарси за кофе «У Луиджи».
— Ради бога…
— Заткнись, Денни, хоть раз помолчи! И послушай. — Бен не улыбался. Честно говоря, улыбался он чрезвычайно редко, а если улыбка и касалась его губ, то исчезала она с такой невероятной скоростью, что оставалось только гадать — то ли ты видел восход солнца, то ли тебе это пригрезилось. — Ты вполне способна управиться с этим ружьем…
