О, Набатея, ушедшая в небытиё,Камни поют, – ударяясь о гулкие стены.Вспомню во сне я лиловое небо твоёВ дальнем краю, где снега и дожди неизменны.
А. ГородницкийГрузовик, взревывая двигателем полз по серпантину вниз, к Араве. Одной рукой Дмитрий цеплялся за борт, другой придерживал винтовку, а ногами прижимал рюкзаки и канистру с водой.
Поскрипывал ржавый кузов, в воздухе висел запах горячей резины и асфальта.
А вокруг… вокруг расстилался такой пейзаж, что захватывало дух. И хотя Дмитрий уже бывал здесь, восхищение переполняло его. Узкая дорога вилась по краю скалы. За обочиной, где-то там, на дне пропасти:, раскинулась во всей своей весенней красе ее Величество пустыня.
Насколько хватало глаз, лежало желто-коричневое пространство, изрезанное руслами пересохших рек, вспученное холмами и взгорками, обсыпанное, словно приправой, шариками верблюжьих колючек. Низкорослые редкие деревья с приплюснутыми кронами зеленели, призывая отдохнуть в тени. Воздух прозрачный и чистый пьянил как вино.
Грузовик парил над пустыней на одной высоте с птицами.
Неохотно, поскрипывая железом, машина поплыла вниз.
Дмитрий в душе порадовался, что полез в кузов на жесткие доски. Сейчас он мог вдоволь напиться всей этой прелести, не размениваясь на разговоры.
Когда они, наконец, спустились на равнину, грузовик сполз на обочину и встал. Водительская дверь открылась, и на асфальт выпрыгнул длинный нескладный сержант Рафи Медина.
Он потер спину, медленно распрямился, сощурился на солнце и объявил:
– Привал! Можно оправиться и закурить.
Дмитрий поднялся, разминая затекшие ноги. Постоял немного, переминаясь, и рывком перебросил тело через борт.
Приземлился он нос к носу с Двиром, вылезшим из кабины.
– Живой? – поинтересовался тот.
– Все путем… – успокоил Дмитрий, расстегивая ширинку. Они отошли к краю обочины, где уже журчал струей Медина.
Раскалившаяся за день пыль жадно впитывала влагу. Облегчившись, они еще немного попрыгали, размялись и снова полезли в машину. Место в кабине Дмитрию никто не предложил, да он бы и сам не согласился. В кузове куда красивее.
Вообще-то Двир мог бы поменяться, но это не в его характере.
Дмитрий уселся поудобней, уперся ногами и уставился на бегущие по небу облака.
Мелкая белесая рябь покрывала небо, словно поверхность моря, под легким бризом. Надвигался хамсин.
Парни в кабине над чем-то ржали, заглушаемые ревом двигателя. Пустыня монотонно неслась за горизонт. Однообразная и в то же время многоликая. То мелкий песок и пыль образовывали волны, то открывалась взгляду окруженная скалами расселина, на дне которой зеленели тамариски.
Он подумал о Двире. Никогда не поверил бы, что тот захочет присоединиться. Двир всегда был таким… как бы объяснить… не то, что бы правильным… положительным что ли. Двир никогда не сомневался, и если выбирал путь, то следовал по нему до конца. И ведь почти никогда не ошибался, сукин сын.
Он родился в Палестине и принадлежал к той особой породе зазнавшихся сабр, презирающих репатриантов и считающих, что они всем обязаны им, коренным палестинцам.
Впервые они встретились в учебном лагере бригады НАХАЛь. В палатке шумел сформированный всего лишь утром взвод. Парни знакомились, трепались, травили анекдоты.
Дмитрий валялся на койке в темном углу, приглядывался к новым сослуживцам, подсознательно выискивая "славян".
В палатке кипел водоворот культур и наций. Здесь были выходцы со всех концов света: тихие, молчаливые восточно-европейцы, по которым страшным катком прошла Вторая мировая, шумные и независимые сабры – потомки первых репатриантов из России и Германии, диковатые йеменцы и иракцы, многие из которых впервые увидели электрическую лампочку здесь, в Израиле.
Сабры Дмитрия раздражали. Не все, конечно, были среди них и нормальные ребята вроде Адама, с которым они как-то моментально сдружились. Но часто попадались кактусы, как Двир.
В его манере держаться было нечто особенное. Уверенность в себе, неуловимое вызывающее высокомерие. Высокая, крепкая фигура, открытое лицо, густые черные волосы. Широко расставленные глаза. Упрямый рот.
Дмитрию нравилось классифицировать людей, находить в них общие черты и раскладывать по группам. Таких как Двир во взводе набралось человека четыре. Похожих манерами и поведением. Именно такие, словно сошедшие с одного конвейера, ассоциировались у Дмитрия с названием "сабры".
Двир, сидя на койке, о чем-то спорил с Саней, тихим пареньком родом из Западной Белоруссии.
Дмитрий почти не прислушивался, но одна долетевшая до ушей фраза вздернула так, словно кто-то плеснул за ворот ведро ледяной воды, – … да ладно, – говорил Двир, презрительно морщась, – вы там, в Европе шли, как скотина на убой. Если бы наши родители не победили здесь, и не основали Израиль, еще неизвестно, что бы с вами сталось.
Санек резонно возразил, что его отец воевал в дивизии имени Костюшко, и благодаря ему и миллионам других солдат, разбивших Гитлера, стало возможным создание Израиля.
– "Костюшко-Шмастюшко" – презрительно бросил Двир, – все это ерунда: мои братья воевали в Европе в Еврейской бригаде, вот где была настоящая война. Если бы не они, хрен бы вы сидели сейчас здесь в палатке и травили анекдоты.
Ну почему с сабрами каждый раз повторялась одна и та же история? Снова и снова Дмитрию приходилось слышать: "как скотина на убой". Он мучительно переживал, лез в бесполезные споры, ощущая себя Дон Кихотом, бросающимся на ветряные мельницы.
Почему именно себя местные считали победителями, спасителями остатков европейского еврейства? Они ничего не знали, да и не хотели знать ни о Сталинграде, ни о Ленинграде, ни о Курской дуге. Восточный фронт будто и не существовал вовсе.
Реплика Двира и Саню задела до слез. Он покраснел, сжал кулаки, соображая как бы ответить.
Дмитрий подошел и хлопнул его по плечу.
