Ребенок миссис Галлиган кашлял и кашлял. Лающие звуки доносились из-за соседней с нами двери. Малыш был карлик, один глаз не открывался, только из-под ресниц что-то желтело. В этом году Галлиганы уже вывешивали белую тряпку у двери, призывая гробовщика, их старшенький помер от желтушной горячки.
– Это дитя больно? – осведомился джентльмен. Лицо у него сделалось такое озабоченное, словно он только что в дешевом газетном листке прочел о больных детках.
Мы не ответили, так как уже добрались до нашей комнаты.
– Тсс, – шепнула я брату с сестрой, – может, мама спит. – Они притихли. Я открыла дверь. – Осторожно, бутылки.
На полу повсюду валялись пустые бутылки – павшие на поле боя, как говаривал дядюшка Кевин Даффи. Темно было, как в собачьей утробе. Лампу не отыскать. Чей-то храп несся из темени.
– Кто это? – спросил гость.
– Один из братьев Даффи, наш дядя Майкл, – ответила я тихонько. – Да и тетя Нэн здесь, это его жена.
– Она ждет ребеночка, – пискнула Датч.
– Мама все повторяет, что им надо завязать с выпивкой, и с ними не якшается, – пояснила я. – Дяди наши нехорошие, хотя тетя Нэнс из Малдунов, она сестра нашего покойного папы. Мама говорит, если бы не тетя Нэнси, мы бы оказались на улице, но ее муж Майкл вор и пропойца. Так что за семь долларов в месяц мы тут живем, восемь человек в двух комнатах, уборная одна на шесть комнат, а вода внизу – она для всех в доме 128. Мы спотыкаемся друг о дружку, и мама говорит, когда у Даффи родится ребенок, будет еще хуже. Наверное, он помрет, как дети Галлиганов померли, надо молиться, чтобы этого не случилось.
Мы провели джентльмена мимо спящей четы Даффи в заднюю комнату, где наша мама лежала на своем ложе из чего попало. Кое-какой свет проникал через окно, и джентльмен увидел, как выпирают у мамы скулы, какой бледный и влажный от пота лоб.
– Мама, тут один джентльмен пришел проведать тебя. Она пошевелилась и открыла глаза. Серые, как дым.
– Macushla[8], – выговорила она. – Это ты, Экси, mavourneen?[9]
Ее нежные слова парили в воздухе, словно пыль в солнечном луче. Я любила ее как никого и никогда больше не любила.
– Миссис… – заговорил джентльмен.
– Малдун, – прошептала она. – Мэри Малдун.
– Я преподобный Чарлз Брейс из Общества помощи детям[10]. А говорит-то он, точно родом с Пятой авеню. Язык вывернешь. «Чахлс. Обчестфо».
– Рада познакомиться. – У мамы хоть и ирландский говор, но слова она произносит правильно.
– Он привнес хлеба, мама, – поспешила я.
– Принес, – поправила меня она. Мама постоянно поправляет нас. Уж кому, как не ей. Она ведь ходила в настоящую школу. Целых пять лет, дома, в Керрикфергюсе. А наше образование – пара уроков в начальной школе.
Датч успела уже забраться в постель, прикорнула у мамы в ногах. Я пристроила рядом с ней малолетнего братца, который жалобно лепетал «мам, мам».
– Вода у вас есть? – спросил меня мистер Брейс; я принесла ему ведро. – Позвольте, я вам помогу – Он сел рядом с мамой и очень осторожно взял ее пониже плеч своими мягкими белыми руками, желая усадить.
Мама застонала, тогда он приподнял ей голову и поднес чашку с водой к губам.
– Что у вас за болезнь? – спросил он голосом нежным, будто воркование голубя.
Мама не произнесла ни слова. Я приподняла покрывало и показала ему.
Он так и открыл рот. Рука у мамы была вся измята. Кое-где красная обваренная кожа слезла клочьями, чернело мясо и паутиной белел гной. Мама не могла ни согнуть руку в локте, ни сжать пальцы. По комнате поплыло зловоние. Мистер Брейс невольно отшатнулся, но усилием воли принял прежнее положение.
– Сударыня, – глаза его были полны сочувствия, – как вы получили такую травму?
– Рука угодила в гладильный каток вместе с фартуками, сэр. Машина заглотила руку целиком, да еще паром обварила. Уж три дня как.
Несчастье произошло в прачечной на Мотт-стрит[11]. Пальцы запутались в завязке от фартука, руку затащило в гладильную машину, и раскаленные барабаны несколько минут катали ее, прежде чем другие гладильщицы смогли маму освободить.
– Боже, смилуйся над нами. Я доставлю вас в больницу.
– Нет, нет, нет.
– Господь милостив, мы спасем вам жизнь.
– Мне не нужна благотворительность.
– Да ведь самый главный благотворитель – сам Христос. Это милость Господа, а не моя. Он милостив к беднякам и самым презренным среди нас.
– Уж я-то наверняка презренная.
– Нет, сударыня. Господь никого не презирает. В Его любви вы обретете того, кто обратит вашу жизнь в служение и осушит слезы вашим детям.
– Если он взаправду осушит слезы, он мой друг, – прошептала мама.
Мистер Брейс улыбнулся:
– Пусть в это темное и мрачное жилище снизойдет вся благодать небесная и да заставит вас перемениться. В том числе и в отношении благотворительности. Ибо должен сказать вам, что ваши дети не защищены.
– Не защищены?
– Ну разумеется. Не защищены от искушений и бед, что преследуют невезучих: от жестокости, обмана, мошенничества, притворства, различных пороков и всяческих нарушений закона. Не говоря уже о голоде и болезнях.
– Это точно, – пробормотала мама, – они на заметке у дьявола.
– Позвольте мне хотя бы уберечь малышей от пагубы.
– Только через мой труп, – сказала мама. – Вы не украдете их у меня.
– Вам нечего бояться! – воскликнул Брейс. – Я не хочу их похищать. Я хочу спасти их. Не пожелали бы вы, чтобы наше Общество помощи подыскало для них хорошие дома в сельской местности где-нибудь на Западе?
– Наш дом здесь. Не дворец, конечно, но это наше.
– Лучшее пристанище для ребенка с неблагополучной судьбой – фермерский дом.
– Я прожила в фермерском доме всю свою жизнь, поэтому мы и эмигрировали.
– Сударыня, это ваш долг – отправить детей в деревню в добрую крестьянскую семью, где им будет куда лучше.
