Прямо перед операцией, предчувствуя, что дело плохо и что если Круэлле суждено ошибиться хотя бы раз за карьеру, то это будет тот самый раз, Элке захотелось сбежать. Между ней и хирургом была вражда, и она знала, что прекрасная белая грудь не даст так легко себя отсечь. Увы! Предоперационные успокоительные препараты сделали свое дело. Элка без сил повалилась на розовую простыню.
«Мясничиха!» — думала она, вспоминая о вынесенной у Круэллы муке. «Моя техника не оправдала себя в первый раз», — чуть позже отчеканила Круэлла, не извинившись, злобно глядя на рыдающую пациентку. Подать жалобу на Круэллу у Элки не было никаких сил.
С тех пор Элка плачет при воспоминании о последующих операциях, вызванных необходимостью устранить последствия первой, о постоянных наркозах, превращавших ее в зомби. Провалы в памяти, ужасающая слабость, головокружения. Эти бесконечные недели крестной муки Элка не забудет никогда: такое страдание переходило все границы. «Вообще-то, — сказал ей рентгенолог, — грудь — это железа. Ее резкое удаление — это мощный удар по нервным окончаниям и тысячам мелких сосудов».
Круэлла не использовала морфий, ее медсестры пичкали пациентку таблетками от болей в животе и мигреней.
Вспоминая эту боль, эту бесконечную боль, обезумевшая Элка ревела, как теленок, и от плача ее лицо превращалось в испитую рожу алкоголика. Она пила свое горе полной чашей, но никак не могла дойти до последнего глотка, как будто там не было дна.
* * *
Элка засыпает в страхе, просыпается в страдании. Каждый день, каждое мгновение она борется со смертью, которая медленно одолевает ее. Способности, доставшиеся Элке от Мод, обернулись против нее: она сама стала куколкой вуду и своей собственной порчей.
Рак жесток к начинающему мемуаристу. Дневник кажется Элке таким же калекой, как она сама. «Любую патологию надо рассматривать в связи с проблемой взаимоотношений между субъектом и внешним миром», — утверждает онколог в газете «Монд».
Специалисты из Поль-Брусса, пришедшие на смену живодерке, никогда ничего не проваливают. Они деятельны и вежливы; надо исправить ляпы Круэллы, то есть снова оперировать Элку. Хирурги Вильжюифа приходят к выводу, что надо было удалить скорее это, чем то. Элку заново усыпляют, и на этот раз все проходит хорошо. Что же до канонов красоты, то о них даже и речи не ведется. Ее уродство становится просто поразительным. Она говорит себе, что если выживет после этой свистопляски, то на худой конец может выступать в ярмарочных балаганах. Даже Теобальд не имеет права на это зрелище. Рак усиливает женскую стыдливость.
В ванной, обернутая махровым полотенцем, Элка кажется хотя и не очень молодой, но все еще приятной женщиной. Впечатление обманчиво. Достаточно отпустить полотенце, чтобы явилась истина, способная остановить первого же насильника. Элка — единственная в Париже, кто может не бояться серийных маньяков.
Наклонившись, она бросает в ванну ароматические блестки. Полотенце падает на коврик. Она ступает в ванну с закрытыми глазами, чтобы не видеть себя. Вспоминаются мушкетеры, Анна Винтер — прекрасная Миледи. В чем было ее преступление? Любовь, честолюбие, любовники, карьера, жизнь. Элка ложится; голубая вода закрывает тело, уродство утопает в пене.
* * *
На календаре Мусорщиков, оставшемся от предыдущих жильцов, день святого Виталия. Элка разбирает грязное белье. Она отделяет полотенца Теобальда — он сейчас в Париже — от своих вещей. Белое белье закладывает в машинку. Добавляет стиральный порошок и смягчитель воды. Теперь надо приготовить ужин, накрыть на стол. С Теобальдом они все еще женаты, но только на бумаге. На ужин овощной суп, макароны… и тошнота. В день святого Виталия рак — это беременность смертью.
Работая на Мериньяка, Элка жила приключениями. Теперь аппетит пропал. Она случайно видит себя в зеркале. «Больная раком у домашнего очага», — думает она. Она ненавидит себя, и эта ненависть пугает ее: она боится ухудшить течение рака, боится метастазов.
«Когда у вас рак, главное — не терять присутствия духа!» — повторяют все онкологи, будто не замечая полной абсурдности подобного наставления.
6 ноября
В дальней комнате магазина я делала уроки. Помещение было темное, совсем крошечное. Моя мачеха Иветта управляла антикварным магазином «Дары Бретани» в Бурдоне, там же работал мой отец. Пока Иветта обсуждала с покупательницей сравнительные достоинства куин-аманна и фара с черносливом, я разглядывала корабль, который отправлялся на Большой Остров каждый день в пять вечера. Мне так хотелось подняться на борт, сбежать из моей каморки. «Мод, — тихонько говорила я, — ты думаешь, что без тебя легко жить?»
Однажды по телевизору я увидела Мериньяка. Мне понравился его голос, его чувство юмора. Такой человек, вероятно, пришелся бы по вкусу Мод. Меня поразили его рассуждения о нашей молодежи, об эпохе урбанизации и жизни в целом. Одним щелчком он отправил в прошлое наши послевоенные стройки, нападал и на Европу, и на Новый Свет. Американцы были свободней, величественней и предприимчивей нас. И они говорили на английском — языке деловых людей. «Пустота перспективна», — вторили честолюбцы на страницах газет. Надо было что-то возводить, строить планы.
У меня тоже появилась жажда деятельности. Я захотела жить, как мужчина — удачливый, талантливый мужчина. Я любила путешествовать, легко шла на контакт. Чтобы встретиться с Мериньяком, надо было сбежать из Бурдона. Предпринимательство было у меня в крови.
Все прошло так, как я хотела. Даже лучше. Франк Мериньяк в течение двадцати лет доверял мне бразды правления своей компанией и относился ко мне, как к своему ребенку. Кто может похвастаться тем же? Это было счастье, и никто не сможет у меня его отнять. «Ты славный сорванец, принцесса!» — говаривал король недвижимости. Мне нравилось, что на работе он обращался со мной, как с коллегой, а в остальное время — как с женщиной.
24 декабря, в день моего рождения, Франк приходил ко мне нагруженный подарками. Я задувала свечу на рождественском поленце из трех сортов шоколада, которое мой благодетель заказывал у Ладюрэ. Тогда я жила на бульваре Распай, в здании одного из наших обществ, недалеко от правления фирмы. Его модернизировал японский архитектор: сталь, мрамор, огромные окна; а квартирная плата, которую мне выписывала одна из секретарш Франка, была ничтожно мала.
Однажды, 24 декабря, после удачной сделки, когда мне удалось продать восьмикомнатную квартиру на набережной Анжу, Франк явился в костюме Деда Мороза. Он нацепил голубую бороду, черную шубу и сапоги «от “Гермеса”». Он подарил мне золотые часы и сообщил, что теперь я — директор Франс-Иммо «Мальзерб». Со слезами на глазах я бросилась в его объятия. «Ты мой лучший координатор», — сказал он. И я ему верила. Я стала вспоминать детство без Мод, и Франк читал мне отрывок из «Ла Решерш», посвященный «Рождеству былых времен»:
«Свет елочных свечей, печальные снега, которые могут помешать прийти желанному гостю, запах мандаринов, пронизывающий жару в комнатах, веселые рождественские морозы и огни, запах чая и мимозы пропитаны в наших воспоминаниях сладчайшим медом нашей индивидуальности, которую мы из года в год бессознательно вкладывали в рождественские праздники; однако загипнотизированные эгоистическими целями, мы не замечали ее, и вот теперь она заставляет биться наши сердца…»
