— Уже поздно, — ответил он, переводя взгляд на витражное окно.
Внизу, в королевских садах, уже зажглись факелы.
— Прошу, мой царь. Я была когда-то вашей дочерью. И если у вас осталась хоть капля любви ко мне…
— Все уже решено. — Его голос был строг и напряжен. Лампа замерцала, и я различила его лицо, искаженное гримасой, не сходившей с него все годы после смерти моей матери. Любовь затмила темная луна боли.
С тех пор Садик был словно повсюду одновременно. Стоял в открытых галереях, когда я выходила в сады. Прогуливался у фонтанов, когда я шла на уроки. И хотя он не решался приблизиться ко мне под надзором вездесущей стражи, его взгляд был неизбежней палящего солнца.
Я перестала выходить на обеды в зал. Я начала избегать уроков.
Один его вид — от того, как он носил свой разукрашенный кинжал высоко на поясе, демонстрируя его подобно собственному мужскому достоинству, до количества колец на его пальцах — вызывал у меня омерзение. Няня заверяла меня, что со временем мое отношение изменится. Но единственным моим утешением оставалось то, что я не окажусь с ним наедине до самой свадьбы, назначенной через три года.
Садик, однако, был совершенно бесчестным.
Мне было двенадцать, когда он впервые наложил на меня свои лапы.
Меня разбудил тихий скрип двери. Я была одна и поначалу, в свете почти погасшего ночника, решила, что это Барам, евнух. Он тоже был пузатым, с мягким дряблым подбородком, и он был единственным мужчиной, которому дозволялось входить в женские покои.
А затем я увидела блеск кинжала.
Силуэт пересек комнату в три шага, и я вскочила, зовя Барама. Садик хлестнул меня по лицу.
Я боролась с ним, но Садик был вдвое больше меня. Когда он прижимал меня своим весом, рукоять его кинжала впивалась мне в ребра.
— Барам и женщины сейчас у моей сестры, которая вновь не смогла выносить твоего нового братца, — жарко выдохнул он мне в ухо. От него разило благовониями и вином. — И никто из них все равно не пошел бы наперекор новому мастеру вод.
Его рука сомкнулась на моем горле. Другой рукой он потянул вверх мое платье. Я царапалась до тех пор, пока почти не потеряла сознание, а затем крепко зажмурила глаза.
Следующие три дня я не вставала с постели.
Моя нянька позвала лекаря, но тот не нашел у меня даже лихорадки, лишь глухую апатию той, что не желала больше жить в собственном теле. Садик сумел не оставить меток на моем лице и шее — только царапины от своих колец на моих бедрах.
Мне хотелось подняться лишь для того, чтобы уйти в пустыню и шагать, пока пески не поглотят меня, но сил не хватало даже на это.
Когда настала ночь четвертого дня, я позвала свою няньку. И попросила у нее смертоносную белладонну, которой Хагарлат пользовалась, чтобы расширить свои зрачки. Или меда с нектаром рододендрона.
Но нянька лишь заморгала в ответ и спросила:
Зачем, дитя? Зачем тебе подобные вещи? Ты и без них прекрасна, а от такого меда ты можешь заболеть.
Я не сумела заставить себя озвучить причину.
Вместо этого нянька дала мне пожевать кат[1], но даже его тонизирующие листья не сумели поднять меня с постели.
Во второй раз, когда Садик попытался взять меня силой, я сказала:
— Мой отец тебя казнит. Я обвиню тебя перед всем советом!
— Да неужели? Они спросят тебя: «Ты кричала? Кто тебя слышал? Почему ты сразу же не отправилась к своему царственному отцу?» А когда я скажу, что ты пыталась меня соблазнить, и выражу сомнения по поводу твоей чести, кому, как думаешь, они поверят?
Я знала, что он прав: он был братом царицы и мастером вод. Я была дочерью женщины, рожденной под темным знаком, и слишком часто оставалась одна.
— Когда они пришлют к тебе повивальную бабку и та подтвердит, что ты не чиста, у меня не останется выбора, кроме как публично отказаться от тебя ради собственной чести и чести царицы.
Мне стоило бы ощутить праведную ярость. Я должна была обвинить его перед отцом, пусть лишь для того, чтобы избежать его — и любого другого мужчины, поскольку после такого публичного скандала никто не женится на мне без щедрой взятки. Вместо этого стыд пожирал меня изнутри, шевелился во мне, словно черви под кожей.
Я умоляла Шару не оставлять меня в постели одну по ночам. Но Шара не могла отказать царице, когда та за ней присылала. Садик насиловал меня еще дважды за последующие месяцы, даже когда грозовые тучи собрались над горными террасами и первые порывы сезонных ветров начали трепать растущие на склонах деревья.
Пришли дожди, и я почти не вставала с постели. Потоки воды весь день неслись по холмам вниз, увлекая за собой по иссохшим руслам рек деревья, землю и те дома, которые, к своему несчастью, оказались на их пути. Мне наконец удалось поспать целую ночь, настолько я была изнурена бессонницей, длившейся неделями. Пока что, хотя бы пока, я была в безопасности: мастер вод покинул дворец, чтобы наблюдать за потоками и состоянием каналов, и командовать рабочими, которые готовы были немедленно починить любую щель в шлюзах.
Незадолго до рассвета я встала и подошла к окну. Тело мое под ночной рубашкой иссохло, как прошлогодняя трава, потеряв всю детскую мягкость. Я распахнула решетчатые ставни.
Первые слуги уже вышли во двор, я могла различить их темные силуэты на фоне слабого рассветного зарева. И, как много ночей до этого, с тех пор как не стало матери, я попыталась различить на небе Звездных Сестер. Но в то утро луна заслонила одну из них. Я еще долго стояла у окна, глядя, как светлеет небо и блекнут звезды, и наблюдала за тем, как Сестры уходят из виду.
Впервые за долгие годы я молилась. Но не Шаме, солнцу, которая не сумела защитить мою мать… Алмакаху, лунному богу, который принял ее в свои владения.
Спаси меня или позволь умереть.
Вот и все. Я сняла с руки рубиновый браслет, самую дорогую и драгоценную из принадлежавших мне вещей, и положила его на подоконник перед светлеющим полумесяцем.
Позже в тот день во двор прибежали люди, их крики донеслись до меня через открытое окно спальни. Вскоре после этого одинокий пронзительный вопль раздался из женской части дворца, настолько громкий, что его слышала даже я.
Час спустя моя нянюшка пришла с новостями: один из шлюзов не выдержал напора. Потоком воды Садика унесло прочь.
Я возвела глаза к небу.
Я твоя.
Тела Садика так и не нашли. Спустя месяц после его смерти Хагарлат обвинила меня перед моим отцом. Ее лицо осунулось, одежда мешком повисла на исхудавшем теле. Я же снова вросла в свои платья, словно ко мне перешла пышность, потерянная ею от горя.
