– Пойдем к Рани домой! – проговорил он писклявым голосом.
Алек держал темнокожего пупса, пузатого по сравнению с изящной и фигуристой Барби, и вел его по ковру.
– Нет, – сказал он, – я хочу на рыбалку!
Рани обеспокоенно потянулась к пупсу.
– Нет, нет! – сказала она, широко открыв огромные черные глаза на смуглом лице. – Все идут ко мне домой.
Лейси рассмеялась. В свои два с половиной года Рани очень старалась держать под контролем свой мир. У нее было так мало возможностей контролировать его в течение первых двух лет жизни, что теперь она наверстывала упущенное время. Услышав смех, девочка подняла голову и вскочила на ноги.
– Лейси! – сказала она, подбегая к ней. – Я люблю тебя!.
Наклонившись, Лейси подхватила девочку. Она была крохотной. Такая малюсенькая, такая веселая.
– Привет, малышка! – сказала Лейси. – Я тоже люблю тебя.
Джине пришлось потратить немало усилий, чтобы удочерить Рани. Когда Клей влюбился в Джину, он присоединился к ее борьбе. Они провели несколько месяцев, с июля по сентябрь, в Индии, борясь с бюрократической системой, чтобы получить судебное разрешение на удочерение Рани. Малышке была необходима операция на сердце, но так много препятствий стояло на их пути, что Джина опасалась, как бы кроха не умерла прежде, чем она привезет ее в Штаты. Как только разрешение было получено, они в спешке покинули страну, чтобы противники удочерения не успели вмешаться. К этому времени Рани так ослабла от болезни, что едва могла держать головку, и Джина с Клеем боялись, что не успеют спасти ее.
Джина предварительно договорилась с хирургом в Сиэтле, что и спасло малышку Рани. Операция прошла успешно, и, пока Рани поправлялась, Джина оставалась с ней в Сиэтле. Клей отправился домой, но он не находил себе места от беспокойства и был не в состоянии думать ни о чем другом, кроме женщины и ребенка, которых он любил. Они с Джиной вели многочасовые беседы по телефону – такие долгие, что Лейси настояла на том, чтобы провести в доме отдельную телефонную линию. В феврале Джина с Рани добрались через всю страну до Внешней Косы. Джина с Клеем поженились на следующий же день, а Рани вскоре из тихой, застенчивой, худющей девочки превратилась в цветущую неутомимую болтушку, которая прекрасно знала, кто является центром вселенной. Ее сильно баловали – если вообще можно избаловать ребенка, который первые два года жизни провел в грязи и лишениях, – но никто не переживал из-за этого.
Лейси перенесла Рани на диван и села в ногах у Джины. Она посмотрела на отца, все еще сидевшего на полу и державшего на коленях пупса.
– Что ты здесь делаешь, папа? – спросила она.
Алек поставил куклу на пол и откинулся назад, опершись на руки.
– Мне надо поговорить с тобой и Клеем, – сказал он. В его голосе звучало беспокойство. Лейси перевела взгляд с отца на Клея, но тот только пожал плечами, видимо, теряясь в догадках, так же как и она.
Мужчины были очень похожи друг на друга. Высокие, долговязые, с прозрачными голубыми глазами. Единственной разницей между ними были морщины на лице отца и седина в волосах. Клей мог смотреть на отца и точно знать, как именно он сам будет выглядеть через двадцать лет.
Джина встала и взяла Рани.
– Я уложу ее спать, – сказала она, понимая, что разговор предназначается только для Алека и его детей.
– Спокойной ночи, моя сладкая, – Лейси поцеловала Рани в щечку.
Отец поднялся с пола, когда Джина вышла.
– Выйдем на воздух, – сказал он.
Они с Клеем последовали за ним через кухню, вниз по ступенькам крыльца и дальше по песку, который приятно холодил ноги. Через несколько недель песок будет оставаться теплым даже ночью, не остывая после дневной жары.
Как на автопилоте, все трое зашагали бок о бок в сторону разрушенного маяка. Освещаемый луной белый маяк светился в темноте, а его снесенная верхушка вычерчивала ломаную линию на темном небе. За то короткое время, что Лейси провела в доме, поднялся ветер, и теперь ее длинные непослушные волосы лезли ей в лицо. Если бы она знала о перемене погоды, стянула бы волосы в конский хвост, прежде чем выходить на улицу. Ей постоянно делали комплименты из-за ее густых волос, но Лейси их терпеть не могла, потому что с ними было много мороки.
– В чем дело, пап? – спросил Клей, и Лейси задалась вопросом, вспоминает ли брат о последнем семейном разговоре, который начинался подобным образом. Тогда отец признался, что их мать была неверна ему всю жизнь.
– Я получил сегодня письмо, – сказал отец. – Забыл захватить его с собой, чтобы вы прочли, но суть послания такова: слушание по досрочному освобождению Захария Пойнтера из тюрьмы намечено на сентябрь.
Клей резко повернулся к отцу.
– Досрочное освобождение? – Он был поражен так же, как и она. – Но он просидел в тюрьме всего… сколько? Двенадцать лет?
– Видимо, этого достаточно для того, чтобы освободить его досрочно.
Лейси сидела и молча перебирала пряди собственных волос. Она не желала думать о Захарии Пойнтере или вновь переживать события той ночи, хотя воспоминания были такими яркими, что казалось, все произошло вчера. Ничто не могло заставить Лейси забыть одутловатое лицо Захария и его свирепый взгляд. У нее в ушах до сих пор стояли грубые слова, брошенные им в адрес своей жены. И конечно, Лейси помнила, как благородно ее мать защитила эту женщину от гнева мужа. Защитила ценой собственной жизни.
Тогда Лейси отказалась присутствовать на судебном процессе; в те дни она не могла сосредоточиться ни на чем другом, кроме как на попытках унять боль от потери. Но однажды, лишь однажды, прежде чем она поняла, что именно смотрит по телевизору, она увидела Пойнтера на экране. Крупный мужчина выходил из зала суда с адвокатом. Она не могла оторвать от него глаз. Он плакал, разговаривая с репортерами. Ее поразила человечность в его лице, нескрываемое раскаяние, печаль и стыд, которые он был не в силах скрыть. Теперь она все время представляла его в тюрьме, наедине с дурными мыслями. Он был болен, по крайней мере умственно. У нее не было сомнения в этом. Но суд решительно отверг версию умственного помешательства. Может, ей, Клею и отцу следует прислушаться к доводам в пользу досрочного освобождения? Двенадцать лет – срок немалый.
«Прекрати», – обругала она саму себя. В ней говорили материнские гены, хотела она этого или нет. Лейси была обречена испытывать сочувствие ко всему живому.
– Его следовало бы зажарить, – сказала она, злясь в этот момент скорее на себя. В ее устах эти слова прозвучали столь чужеродно, что брат и отец уставились на нее с недоверием.
– Ладно, значит, мы договорились, – подвел итог отец. – Мы опротестуем просьбу о досрочном освобождении. Я найму адвоката, чтобы решить, какие шаги нам следует предпринять.
В ту ночь Лейси распахнула окна, чтобы морской ветер как можно сильнее колыхал шторы. Почему-то Лейси это завораживало. Сидя на краю кровати, она слушала смех из комнаты Клея и Джины. Она любила их, и ей нравилось, что они вместе, но звук их смеха усиливал чувство, которое охватывало ее по вечерам, – чувство одиночества. Это ощущение лишь нарастало, как только она накрывалась одеялом. Это было самое одинокое время в мире. Как же тоскливо в постели одной ночью, в темноте, когда компанию тебе составляют только собственные безрадостные мысли. Пустота, которую она ощущала, не была новой. Она началась, когда умерла мать. Она тогда потеряла и отца, так как он погрузился в горе. Но, когда он начал встречаться с Оливией, женщиной, на которой он впоследствии женился, ситуация изменилась к лучшему. И хотя Оливия была добра к Лейси, она была больше родителем, чем другом.
