— С чего ты взял, что можешь заходить в мой сад? — ревела Мамочка, испепеляя его глазами цвета сгущающейся бури.
— Да мы же просто разговаривали.
— Вы просто разговаривали! Как же! Еще скажи, что ты за ней ухаживал! — Мамочкин внушительный бюст ходил под кофтой ходуном, толстые щеки комично подергивались, но темно-карие глаза пылали гневом. — Если к девице подкрадываются сзади, так это не называется ухаживанием! Мы жили без таких ухаживаний и дальше проживем. Тут вообще никто не ухаживает, пока я не разрешу!
— Мамочка, мы просто разговаривали! Чего пихать в меня сразу кочергой!
— Сейчас я те еще всыплю, парняга. Ты с ней не просто разговаривал, полудурок халлатоновский! Ты к ней тянул свои бесстыдные ручищи, я все прекрасно видела.
Артур опять потер якобы саднящую задницу, хотя глаза его при этом смеялись. На самом деле больно ему, конечно, не было, и все это понимали, но с детских лет я хорошо усвоила, что в обращении с клюкой Мамочка не знает полумер. На счастье Артура, пока она только разминалась, но ситуация могла усугубиться в любую секунду.
— Мамочка, помилуй.
— Что?! — завопила Мамочка. — Еще раз увижу тебя здесь, сломаю палку о твою дурацкую спину.
— Ой, Мамочка! — смеялась я; она так мастерски умела управляться с палкой, что лучше было не нарываться.
Артур был молод и силен, поэтому он ловко выхватил у Мамочки клюку и перемахнул с нею через забор. Мамочка была старой, но и она могла дать жару, поэтому рванула за ним.
— Пока, Осока! — весело крикнул он из-за калитки, приставив клюку к забору.
Потом вскочил на мотоцикл и ударил по газам. Мамочка бросила ему вдогонку горсть земли, но он уже умчался, даже звук мотора почти затих.
— Прочь из моего сада, козлина рыжий, полудурок халлатоновский, и никогда не возвращайся!
Забрав клюку из-за забора, Мамочка присела на садовую скамейку, чтобы отдышаться. Я молча вернулась к прерванному развешиванию белья. Закончив, присела с нею рядом. Мы в тишине уставились в пространство. Довольно скоро у Мамочки дрогнули плечи. Я продолжала молчать. Потом она не выдержала:
— Козлина рыжий! — фыркнула и разразилась хохотом.
Я поддержала ее:
— Полудурок халлатоновский!
Широкие Мамочкины плечи затряслись еще сильнее.
— Козлина рыжий халлатоновский, охотничек до зайцев.
Она зашлась безумным хохотом, загикала, заулюлюкала и так хватила себя по коленке, словно та ей была не дорога. Я не осталась в стороне: зафыркала и захрюкала. На наше счастье, жили мы вдали от всех, и некому нас было услышать или увидеть. А то бы…
Но разве можно было не смеяться? Невозможно. При всем желании.
Старая Мамочка Каллен была моей приемной матерью; она меня удочерила, когда моя родная мать скончалась. Мамочка рассказывала, что появилась я на свет случайно, у женщины, чьи старшие дети уже выросли и вовсе не горели желанием взять к себе ребенка, тем более рожденного от другого отца. Сводного брата и двух сестер я никогда не видела. Задолго до описываемых событий Мамочка Каллен потеряла собственного ребенка, и с той поры в ее истекшем кровью сердце зияла черная дыра, которая стенала и выла, пока, лет уже хорошо за пятьдесят, Мамочка не решилась ее заполнить. Это случилось в сорок шестом году. Война только закончилась, и Мамочке удалось забрать меня без лишней волокиты. Я думаю, просто рядом не оказалось органа, которому было бы дело до сей малозначительной детали. В то время обеспечить едва оторванного от сиськи младенца крышей над головой было куда важнее, чем занести его фамилию в реестр.
— Я притащила тебя прямо из больницы, — рассказывала она, и я ни разу не усомнилась в правдивости ее слов.
Мамочке нужно было заполнить пустоту, поэтому она взяла меня к себе. И все. Она меня любила и относилась ко мне не лучше и не хуже, чем относилась бы к родному ребенку, то бишь постоянно колотилась, чтобы в доме было тепло, чтобы на столе было достаточно еды, а в шкафу — чистой одежды, и палкой она меня отдубасила лишь дважды. Любовь же ее выражалась в том, что она уделяла мне поразительно много времени.
Мамочка слушала, Мамочка отвечала, Мамочка раскладывала для меня по полочкам вселенную. Имелась у нее одна привычка: прежде чем предложить свою версию событий, она на секунду закатывала глаза и аккуратно разъясняла, в чем эта версия расходится с мнением соседей, а в чем нет. Когда у меня случились первые месячные, она мне сразу рассказала, что к чему, и после всегда гнала мальчишек со двора. Артур Макканн был далеко не первым, на кого она накинулась. Хотя на этот раз мне показалось, что она переборщила. О чем я ей не преминула заявить.
— Мамочка, я уже достаточно взрослая, чтобы за себя постоять.
— Я знаю, но настанет день, когда ты повалишься перед одним из них на спину. Не буду же я вечно их отгонять. Природу не обманешь. Повалишься как пить дать.
— А вот и нет.
— Помяни мое слово. Не важно, что ты о себе вообразила. Он на тебя глянет, смекнет, где фартук развязывается, раз потянет, другой потянет, глядишь — а ты уже валяешься в траве, подрагиваешь от удовольствия и думаешь: «Какая же я молодец, что согласилась». Так все и происходит. Ты, главное, смотри не дай себя обрюхатить. Ну, этому я тебя вроде как научила.
И правда научила. Хотя местами от Мамочкиной арифметики ум за разум заходил. «Возьми верхнее из чисел от одиннадцати до восемнадцати и вычти его из количества дней между самыми короткими за последние шесть месяцев месячными, а нижнее из чисел вычти из количества дней между самыми длинными за последние шесть месяцев месячными. Если между самыми короткими месячными было двадцать шесть дней, а между самыми длинными тридцать один, гони своего хахаля поганой метлой между восьмым (то есть двадцать шесть минус восемнадцать, так?) и двадцатым (а это у нас тридцать один минус одиннадцать, верно?) седьмого месяца. Вот так-то. И, может, пронесет. Хотя немного уксуса на губке не помешает».
— Артур нормальный парень.
— Да знаю я. Но что ты будешь делать, когда меня не станет?
— Ты проживешь еще сто лет.
— Ой ли? Сегодня я платила в деревне за электричество, будь оно неладно, и вдруг меня как звездануло. Как будто кто-то сильно ударил сразу по позвоночнику и в грудь.
— Так это было электричество?
— Нет, дурачина ты эдакая. Старость. Мне семьдесят семь, и я, наверное, чувствую, когда меня зовут.
Я отвернулась. Мне не хотелось, чтобы она увидела мои слезы. Но от нее ничто не укрывалось. Ничто и никогда.
— Ты справишься, мой зябличек, — сказала Мамочка.
В эту секунду замер даже ветер. Потом он с новой, неожиданной силой налетел на простыни, взметнул их высоко над веревкой и мотанул в нашу сторону. Мы тихо наблюдали.
— Как миленькая справишься, — добавила она.
