Генералы вновь зашумели, кто-то с одобрением, кто-то с негодованием, но все пытались перекричать друг друга.
– Барклай Михайлович дело говорит! – вопил один, обвешанный звездами и орденами, как новогодняя елка – игрушками. – Больше врагу никак напрямую не пройти. Разве что подкоп…
– А порох-то, порох-то! Как рассчитать, сколько нужно, чтобы и сам дворец не взлетел на воздух? – вопрошал другой генерал, с виду совсем мальчишка, размахивая руками, словно пытаясь показать, каким большим будет взрыв.
– И-и-и, батюшка Александр Иванович, порохá-то нынче не те, что при корсиканце, наперстка хватит… – отвечал третий, постарше.
– Крейсер «Аврора» нужно отправить против вражеской флотилии! – настаивал еще кто-то, в морском мундире с кортиком на боку. – Там пушки такие – ого-го-го!
Галдеж поднялся такой, что уши закладывало. Шумовое облако, отражаясь бессчетным эхом от высоченных потолков, словно превратилось в живое существо, носившееся беспорядочно туда-обратно по залу. Продолжалось это безобразие вплоть до того момента, пока через шум и гам не прорвался чей-то голос – привыкший, видимо, подавлять даже грохот стреляющих пушек.
– Господа, а кто, собственно, наш враг?
Здесь в галерее воцарилась полная тишина, словно все военачальники разом онемели. Император, воспользовавшись моментом, одним шагом выступил из-за чужих спин к центру залы и хмуро объявил:
– А вот о том я и хотел бы потолковать с вами, господа генералы!
Увлеченные спорами старцы в мундирах, спохватившись, приметили наконец громадную трехметровую фигуру. Опустили золотые эполеты в почтительном поклоне. Император сделал еще шаг, и, похожие в сравнении с ним на лилипутов, генералы суетливо расступились, пропуская гостя к столу с картой. Петр, оглядев присутствующих длинным, тяжелым взглядом, продолжил:
– Господа, давеча я Михаилу Илларионовичу уже говорил… В общем, врага как такового пока нет.
Генералы помолчали, пытаясь понять, куда же делся враг, только что пытавшийся с боем прорваться на Дворцовую площадь через ворота Генштаба, а также высадить десант на набережной. Потом начали тихонько перешептываться, будто хотели получить у соседа достоверное подтверждение этого невероятного исчезновения.
– Вся загвоздка в этом и заключается, господа генералы! – император по привычке попробовал тяжело опустить на стол свой громадный кулак, но понял, что придется для того слишком низко, не по-царски, наклониться. – Врага нет, но в любой момент оный способен появиться, потому и план военной кампании надобно держать наготове… В град наш Санкт-Петербург прибывает на днях знатный чародей и чернокнижник, персона коварная и крайне опасная, чьи планы уразуметь нельзя при всем нашем желании. Одним словом, француз – и по крови, и по титулу – истинный француз! Скажу вам как на духу – ничего хорошего не жду я от оной визитации, потому как идет за чернокнижником этим зело дурная слава…
Генералы вновь ожесточенно зашептались, обмениваясь недоуменными взглядами. Всего лишь один человек? И ради него император собрал Главный военный совет? Может, просто решил проверить, не выветрился ли у них за двести лет боевой дух? Да нет, хоть сейчас в атаку и снова до Парижа маршировать готовы! Но беспокоить их по такому пустяшному поводу?! В себе ли император? Не подточил ли его голову жук-древоточец?
Петр I, нахмурив брови, оглядел с высоты своего роста пестрое собрание разукрашенных наградами военачальников, похожее на выставку тропических попугаев. Похоже, подтверждались худшие его опасения. Толку от них никакого, а растрезвонят плохую весть теперь на весь Эрмитаж.
– Петр Алексеевич, – раздался тут негромкий старческий голос. – Думаю, надобно бы все им рассказать. Прямо с того момента, когда вы его повстречали. Всю правду как есть.
Генералы согласно зашумели, с уважением поглядывая на невысокого одноглазого фельдмаршала Кутузова в накинутом на плечи подбитом мехом плаще. Император, помедлив, глянул еще раз на разложенную перед ним карту Петербурга, а затем пробасил хмуро:
– Что ж, господа, быть по сему. Слушайте. Сейчас я расскажу вам о Скупом Рыцаре и своей встрече с ним.
Глава 4
Легенда о скупом рыцаре
Дело было уже за год или около того до кончины моего бренного тела. Хоть и называют меня Великим, да вы люди бывалые, жизнью ýченные, знаете достоверно, что в царствование Петра не одни великие да славные дела творились. И по сию пору потомки за многие безрассудства и преступления имя мое не всегда, ох не всегда добрым словом поминают. Были и стрелецкая казнь, и погибель сына моего единородного, и войны затяжные, изморные и бунты жестоко подавленные – за все, за каждую слезинку предстоит мне ответить на Страшном судище. Казалось тогда, что жизнь человеческая не стоит гроша ломаного, жертвовал тысячами ради того, чтобы государство российское устроить, народу русскому прочный путь в истории проложить. И ведь не зря все было, стоит по сей день Россия, как враг ее ни подтачивает! Вот, Пушкин, пиит, сказал, что, мол, поднял я Россию на дыбы – и то верно, лучше не скажешь. Плохо ли то иль хорошо, что поднял – одному Богу решать… Так случилось, господа, и со славной столицей нашей Санкт-Питербурхом. Дело-то было в целом нужное, верное, но строили быстро, толком не осмотревшись, не продумав, сгоняли сюда людей со всей матушки-России, и гибли они в болотах от холода и заразы без числа, проклиная царя-антихриста и вместе с ним и город, что решил он воздвигнуть в таком вот проклятом месте. Кто говорит тридцать тысяч людей, кто сто тысяч померло. Честно скажу, не знаю. Кто их тогда, людишек, считал? У нас на Руси и через сто лет после меня, и через двести – брали не умением, а числом. Вам ли не знать, господа генералы… Так вот, положили мы эти тысячи душ на алтарь славы Отечества, и ровнехонько за сто лет до ваших жарких дел с французом переехала столица в новый град. Жертва та, в отличие от наших военных баталий, Нарвы, Полтавы да Гангута, оказалась напрочь забыта. Народ шептался, что, мол, город сей «поставлен на костях», да я отмахивался. Вой на, кому легко? Только нельзя обиженных тобой забывать. Кого забудешь, того Господь тебе обязательно припомнит, да еще сторицей! К концу царствования моего, когда уже и бубрежница, сиречь хворь почечная, зело начала мучить, стали ко мне по ночам приходить эти самые загубленные строители новой столицы российской. Встанут у кровати, человек десять – пятнадцать, синие все, оборванные, со стеклянными глазами, а некоторые и вообще без оных, и стоят – час, два. Молча стоят – словно укор совести в сердце из ниоткуда, из пустоты появившийся. И в оном стоянии – без слов, без действий – и есть мука страшная, человеком невыносимая. Лучше бы кидались на меня, стращали, хулили последними словами! Лаяться я и сам мастак, да и на тычки с затрещинами скор. Но нет, стоят мертвецы молча, словно бы даже и не ко мне пришли. Чаю я, так и на последнем нашем судилище будет: молчание полное, и только совесть наша собственная, ежели осталась, заговорит. А ежели у кого не заговорит, то тот и есть пропащий человек, нет у него ничего внутри, кроме пустоты, и пожрет его тогда во веки вечные геенна огненная…
